Александр Матюхин - 25 трупов Страшной общаги [сборник litres]

Расстегнув спецовку, старик бережно спрятал младенца, приговаривая:

– Ну-ну, тише! Нам нужно уходить, скоро придут наши, на зачистку. Я и так уже создал проблем, не убрал вовремя тело…

Издали послышался лай.

– Вот ведь, блин, – прошептал дед Игнат, наступив на отросток. – Еще одного убил. Совсем я что-то расчувствовался. Придется объясняться с комендантом, – он пнул отросток ногой и зажал рану на груди младенца платком. – Сам-то не хочет в общагу брать этих, а в город выпускает! – Оглядев переход, дед Игнат сердито замотал головой: – Мусор, мусор… кругом человеческий мусор! Мы гадим на улицах, гадим друг другу в души! – Дед нежно прижал к себе младенца и зашагал по переходу нетвердой походкой. – Она не виновата. Нет, не виновата, слышишь? – словно в бреду шептал старик. – Мы виноваты, мы ! – Он прижал теплый, липкий комочек. – А мы с тобой, Павлик, мы обязательно начнем все сначала!

Галина Петровна пахла изумительно. К вечеру редкий дождь размазал июльский жар пыльными кляксами по тротуару, и пьянящие ароматы шалфея и розмарина мешались теперь в дрожащих ноздрях Ивана Ивановича Трупоеда с острым запахом сырой земли, что добавляло букету Галины Петровны иронические нотки.

Кому как, а Ивану Ивановичу Трупоеду сейчас и в голову бы не пришло менять паспорт. Происхождение сей благородной фамилии ветвилось от прапрадеда – Валерьяна Михайловича Труповеда, профессора кафедры патологоанатомии Санкт-Петербургского университета, где тот обретался еще при Александре Третьем. Во время революции, благодаря бурной деятельности деда Ивана Ивановича, Петра Семеновича Трупоеда, чекиста и активного участника красного террора, буква «в» в фамилии разуплотнилась – совершенно в духе времени.

В детстве же, в школах, которые Иван Иванович менял болезненно часто, его дразнили, но всегда недолго. Смех резко стихал, когда маленький Ваня поедал живого, жирного, клубящегося в раскрытом рту дождевого червя на глазах у ошеломленного класса. Как правило, на следующий день Ваню переводили в другую школу. И снова – дразнилки, черви, иногда пригоршня тараканов из школьной столовой – и, как следствие, новый класс, новые лица – все сначала. Вскоре Ване это приелось, и он перестал бояться своей фамилии, привык к ней, как привыкают к носу-картошке, торчащим ушам или родинке на видном месте.

Когда же он узнал историю своего рода, то возгордился и даже поставил фотографию деда на туалетный столик. Именно с дагеротипом покойного Петра Семеновича он и советовался по поводу недельного меню.

Переулок, где жил Иван Иванович, заканчивался тупиком, там редко проезжали машины, а прохожих из окна цокольного этажа видно было только от бедра и ниже. Дом ожидал сноса, и жителей там почти не осталось. Так что выхлопные газы, пот и жареная картошка почти не нарушали органолептический парадиз благообразного и скромного старичка.

Бланкет из голени Галины Петровны – да будет пухом ей земля – уже час томился на медленном огне в медно-зеленом чугунке под негромко хрипящего из антикварной патефонной трубы «Севильского цирюльника».

Пока чугунок пыхтел, Иван Иванович успел сделать многое, за что не преминул себя похвалить, – петицию против строительства крематория подписал, Завадскому, черту осьминогому, ответил. А вот и нет – не ответил, спохватился он. Что-то его отвлекло. Сначала задумался, отчего женщины любят старого – старше его, Ивана Ивановича – обрюзгшего профессора, заросшего бородой чуть ли не до пят, а тот, не будь дураком, никому не отказывает, черт осьминогий. Еще и носом так поводит: «А-а-а, Мариванна, вы сегодня надушились „Весенним апокалипсисом“? Чую нотки черной смородины, мускуса и бездомных котов, ой, простите, водяной лилии. Великолепные духи!» – и Мариванна тает и погружается в пучину бороды. Неудивительно – с таким-то нюхом карьеру в токсикологии построить.

Потом его сбил с той мысли нехороший стук за стеной. Стук сам по себе был обычный – тук-тук-тук, тонкие гвозди заколачивали в дерево, но само его наличие возмутило Ивана Ивановича – чем дальше, тем больше чувствовал он себя владельцем трехэтажного особнячка. Старые соседи разъезжались, а новых не предвиделось – с чего бы им появиться? Квартира справа давно освободилась – и на тебе! Тук-тук-тук, скажите, пожалуйста! Гробы они там, что ли, сколачивают? Иван Иванович, громко шаркая стертыми до прозрачности подошвами тапок, подошел к стене, за которой стучали, и приложил к ней ухо. Стук прекратился. Ему показалось, что за слоями штукатурки с той стороны тоже кто-то приложил ухо к стене. А может, и не ухо.

То ли на всякий случай, то ли назло новообретенному соседу Иван Иванович подкрутил громкость хрипения патефона до предела.

Завадскому так и не стал отвечать – диссертация дело серьезное, а с темой Иван Иванович никак не определится: хочется найти в токсикологии такую нишу, куда не ступала еще нога ни одного доктора наук.

Он взметнул над столом хрустящие накрахмаленные крылья строгой белой скатерти: никаких узоров, кружев – ничего лишнего, ничто не должно отвлекать от трапезы.

Разгладил упругие складки.

Сдул невидимую пылинку.

Сервировал стол. Глубокая тарелка мейсенского фарфора, серебряные приборы из матушкиного сервиза, фужер богемского стекла – все, что ему удалось спасти вместе с патефоном из дедовской квартиры на Мойке, после того как туда нагрянули приставы с новыми хозяевами и очень косноязычно объяснили жильцу, что он там больше не жилец. Иван Иванович, хоть квартиру и не вернул обратно, но постарался, чтобы не зря тех риелторов, что продали его жилье у него за спиной, называли черными. Так их и нашли – подкопченными до черноты, до угольных головешек, приправленных дымными лесными травами.

Иван Иванович пошевелил носом над чугунком, окунул палец в плошку с черничным соусом, слизнул фиолетовое и блаженно прикрыл глаза.

Мейсенский фарфор, казалось, и сам затрепетал, приняв в себя порцию бланкета.

Иван Иванович аккуратно полил кусочки Галины Петровны соусом из серебряной длинной ложки – и они воспарили над черничным морем, как летающие острова Джонатана Свифта.

Бодрый молодой рислинг нырнул, чуть пузырясь и порыкивая, в фужер и вспыхивал там от нетерпения соломенно-золотистыми бликами.

Иван Иванович поставил бутылку, не удержался – протанцевал по скрипучему паркету, поддавшись водевильному веселью патефонного Фигаро, – и замер.

В щиколотку Ивана Ивановича клюнули. Он опустил взгляд. Около левой ноги сизарь Птома косил лиловым глазом, наклоняя голову так, словно намеревался переломить свою тонкую шею. Птома был на удивление страхолюдным голубем. Страхолюдным настолько, что, когда он еле живой валялся посреди двора, соседские кошки презрительно обходили его по кривой дуге, думая, что птица давным-давно сдохла. А то и вовсе разложилась. Даже теперь, обласканный и откормленный отборным пшеничным зерном, он выглядел так, будто по нему проехал грузовик.