Александр Матюхин - 25 трупов Страшной общаги [сборник litres]

Иван Иванович обожал ходить пешком. Он любил Петербург – особенно темные, влажные переулки, которые напоминали ему о тонком кишечнике, с его невообразимой длиной и сложными изгибами. Иван Иванович представлял себя пищей, которая проходит по этому кишечнику. Торопиться было некуда – если Миша не подозревает о том, что на него вышли, то он никуда не денется. Если же вероятный убийца что-то заподозрил – то, скорее всего, был уже где-то около финской границы. Так что время для моциона у Ивана Ивановича оставалось.

Сегодня он чувствовал себя отбивной. Банально и примитивно с точки зрения высокой кулинарии, но иначе как отбивной он в данный момент не мог себя помыслить. Запоздало пришли и боль в голове – полноценная, вокруг всей черепной коробки, как кольца вокруг Сатурна, и ноющая тяжесть в спине, которой Иван Иванович приложился о весьма твердый пол лестничной площадки.

Отбивная «Иван Иванович» медленно и вдумчиво скользила по кишкам Петербурга, плавно проходя все изгибы и сужения – словно сегодня у города была особо отменная перистальтика. Вот минул Столярный переулок, вот Кокушкин мост…

– Мы с вами находимся около знаменитого дома старухи-процентщицы, – вырвал его из медитации визгливый женский голос, усиленный мегафоном. – В котором знаменитый герой знаменитого романа Федора Михайловича Достоевского совершил свое знаменитое убийство!

От количества знаменитостей у Ивана Ивановича заболело под ложечкой. Он попытался обогнуть группу туристов, которые собрались вокруг экскурсовода, как пингвины вокруг экзальтированного морского льва, но безнадежно застрял в их массе. Он слабо шевелил руками и даже дрыгал ногами, но толпа неумолимо густела и уплотнялась при каждом движении Ивана Ивановича.

Наконец он сдался и стал слушать.

– Великий роман, – вещала экскурсовод – длинная сухощавая женщина в малиновом берете, на котором возвышалось чучело попугая, – великого автора. Повествует о величии человеческого духа.

Чучело попугая подрагивало, экскурсовод взмахивала руками, Иван Иванович прикидывал, как бы она смотрелась в меню. Пока выходило что-то скромное, навроде бастурмы – и то если очень долго возиться.

– …а потом нанес удар топором! В темя! Обухом! И еще два! – Экскурсовод вошла в раж и в роль Раскольникова и трижды стукнула мегафоном ближайшего к ней туриста.

Иван Иванович похолодел. Заныло темя. Вспомнился топор. И темная лестничная клетка.

Миша вполне походил на убийцу. С точки зрения богатого опыта Ивана Ивановича и того, что он каждое утро видел в зеркале, – на убийцу походил любой человек. Но Миша все же как-то особенно.

Тощий, сутулый, небритый, с бегающими глазками, Миша оглядел Ивана Ивановича – тот не был ни поэтом, ни женщиной, а других людей, которых он мог бы ненавидеть или любить, для него в этом мире не существовало. Миша пожал плечами, сослался на неотложные дела и убежал. В воздухе повис запах перегара. И женского дезодоранта. И совсем чуть-чуть – никотина.

Иван Иванович остался один в вестибюле и тут же услышал знакомый бас, то и дело срывающийся на фальцет. Невидимый в глубине коридоров профессор Завадский ворковал с кем-то, окутывая медоточивыми речами. Ивану Ивановичу представилось, как этот черт осьминогий опутывает очередную жертву своей нечесаной бородой, в которой застряли крошки позавчерашнего бутерброда. Это зрелище настолько поразило его, что он не сразу задался вопросом: а что здесь делает профессор токсикологии?

Как только этот вопрос возник у него в голове, тут же из-за угла материализовался и профессор Завадский. Его глаза горели возбуждением. От него пахло розами, мокрым асфальтом, дохлым енотом, высокогорными травами и многим другим. Шлейф запахов сбивал с ног, одурял и парализовал волю. Это был не букет ароматов, а какофония, сквозь плотную пелену которой явственно пробивался душок никотина.

Завидев Ивана Ивановича, профессор вздрогнул, икнул, отшатнулся, мгновенно побагровел, а потом резко поднял ворот длинного кожаного плаща и по-шпионски прокрался прочь.

Иван Иванович посмотрел ему вслед. Профессор перешел на быстрый шаг, почти бег, и только лохмы бороды прощально трепетали в такт его движениям.

Они не были друзьями. Иван Иванович помнил, как на одном из постдиссертационных банкетов Завадский чуть не забил его столовой ложкой – они не сошлись во мнениях по поводу того, ядом какой змеи была отравлена Клеопатра. Но все эти мелочи научных дискуссий не шли ни в какое сравнение с тем паническим бегством, свидетелем которого он только что стал. Что-то здесь было нечисто.

– Что-то тут нечисто, – пробормотал Иван Иванович портрету деда.

– Да нет, все чисто, мессир, – отозвался из коридора Поля, закончивший восстанавливать дверь. – Я пол подмел даже.

– Поля, идите пить чай, – позвал Иван Иванович.

Поля уплетал за обе щеки сушки, вливая в себя уже третью кружку чая. И болтал не умолкая. Как у всякого маниакально-депрессивного шизоида, у него были периоды подъема и спада. Сейчас Поля находился на пике подъема. Он любил весь мир и стремился поделиться этой информацией с Иваном Ивановичем. Любви было много, слов тоже, а рот Поли был забит сушками.

– Лабораторные мыши… Как открыли только… Еле с люстры сняли… Через месяц узнаем… Предзащиту завалил… Пить меньше надо… А Завадский-то жук какой…

– Черт осьминогий, – машинально поправил Иван Иванович.

– Ходит, все бородой трясет, – не обратил внимания Поля. – Кумакину уже в препарат волос натряс. Полгода работы псу под хвост.

– Черт осьминогий.

Поля проглотил остатки сушек и продолжил:

– Тут у него в кабинете генеральную уборку делали… У кого-то гору окурков выгребают, а у него – хоть бы один! У него – нет, вы представьте! – уборщица кучу лифчиков нашла! В столе, в шкафу, под креслом, даже за портретом Вернадского. И вы представляете, один – Галины Петровны!

– Они, что ж, подписаны были?

– Именно! Завадский их как трофеи собирал.

Иван Иванович решил, что надо бы почаще приходить на работу.

– Самое интересное, – продолжил Поля, – что этот жук и тут выкрутился. Сказал, что лифчики ему подбросили обиженные женщины, а сам он никогда, ни за что и никоим образом. Потому что женат на токсикологии и еще чуть-чуть на своей жене.

Иван Иванович дрожащими руками схватил Полину кружку и отхлебнул полный глоток чая.

Вот оно что! Галина Петровна, при всех несомненных достоинствах, была королевой сплетен, но почему она умалчивала о своей связи с Завадским? А может быть, и не умолчала? А это значит – скандал. Ведь одно дело – подозрения, и совершенно другое – информация из первых уст. До развода бы дело не дошло, но крутая нравом жена пообтрепала бы Завадскому его шикарную бороду. Да и научное сообщество с наслаждением втоптало бы в грязь так низко павшего коллегу.