Андрей Дашков - Малютка Эдгар

Внезапно музыка оборвалась, и тишина со свистом вонзилась в уши. Эта тишина была крайне хрупкой, словно Малютку окружила ширма из туго натянутой папиросной бумаги. И тотчас же эту «бумагу» сожрало потрескивание дров в камине. Раздался смешок — неуловимо знакомый. Такой же знакомый, как смолистый горьковатый запах горящего дерева и нездешней старины, которая неведомым образом проступила сквозь интерьер в стиле «хай-тек».

Эдди дернулся, вспомнив. Ну как же — дядин «старый друг». Ядовитый язык, длинные пегие волосы, лицо — то ли кожа мертвеца, то ли потрескавшаяся фреска. А еще — хозяин Харда, говорящего ворона, дома-крепости в Хармэ и множества книг. Но хозяин ли себе? Кто из Джокеров стоял за этим, тоже переодетым в чужой «костюм»? Скоро, скоро Эдди узнает. И Эдгар узнает тоже. Выходит, зря дядя надеялся на то, что уходя с ними, Хард прикончил «старого друга». Недооценил слугу, а может, переоценил свои представления о «друзьях». И значит, в любом случае кое-кто вел гораздо более сложную игру.

Малютка обернулся на смешок. Он не ошибся — звук донесся из закопченного дочерна каминного чрева, которое сделалось глубже и больше, чем можно было сначала предположить, и превратилось в туннель, соединявший эту квартиру еще одним потусторонним коридором… с чем? И гадать не надо — с Домом Тысячи Дверей, с чем же еще. Разве не там начинаются все дороги и, возможно, там же и заканчиваются? Как лишнее подтверждение этого, на один из вертикальных прутьев каминной решетки была наколота карточка с буквами незнакомого Малютке алфавита («Хотя бы сегодня никаких проклятых птиц!» — прошипел дядя), но рядом оставлено и кое-что другое — карта из колоды вроде той, которую ему приказал сдвинуть человек в красном. Карта с лицом из двух разных половин. С расстояния в несколько шагов Эдди не различал деталей изображения, однако догадывался, что увидит, если подойдет ближе. Вернее, он знал, как выглядит одна половина — та, которую мог бы увидеть в зеркале, — и не был уверен, что хотел бы вспомнить, как выглядит вторая. Детская память коротка, зато памяти Эдгара хватило бы на десятерых. До сих пор это устраивало обоих: Эдди почти не помнил, Эдгар почти не вспоминал. Малютка спасался таким образом от невыносимых вещей, а дядя приберегал кое-что на будущее.

Пока Эдгар оставался лишь однажды мелькнувшим в зеркале воды призраком (темное лицо, борода, шрам), в худшие минуты его можно было считать своей отторгнутой частью, застоявшейся непролитой кровью, нечистой совестью, еще не подхваченной заразной болезнью, еще не совершенным злодеянием, — а в лучшие дни и ночи Эдгар мог сойти за идеал взрослого, которым Эдди пока не стал (и не факт, что станет), напоминанием из будущего, которое по нелепой прихоти генетического бильярда влетело именно в его лузу («Или, может, сначала в мамашину?..») А сейчас, когда у него появилась возможность в любой момент заткнуть дядю — команда «Место» — или откупорить бутылочку с джинном — команда «Голос», — он и вовсе не нуждался в том, чтобы дядя обрел личину, а с ней и несомненную личность, и полновесную претензию на «костюмчик», как цинично именовалось его, Малюткино, тщедушное тело. Поэтому он не стал приглядываться к карте, а вместо этого пристально всмотрелся в туннель по ту сторону пламени.

Там, почти неразличимая, и впрямь замаячила темная фигура, от старинной и почему-то мокрой одежды которой валил пар, а длинные волосы казались идущим из головы дымом, будто «старый друг» прибыл из дождливого круга преисподней или прямиком с электрического стула… а почему бы и нет?

— Это тебе за Фамке, — произнес голос из-под каминного свода. Звучал он так, словно в трубе выл плененный ветер и заодно визжала застрявшая кошка. Потом добавил тихо: — Это тебе за меня…

Малютка уже смекнул, что сейчас не его партия, и это не с ним — расплата. Смирившись в неизбежным, он затаился и молча ждал, зато силуэт дяди Эдгара черной кляксой проступил на разделявшей их внутренней стене. Неискупимая вина, нескончаемое страдание — но и нестираемая насмешка над собой, над миром, над Джокерами. Малютку уже трясло от невольного сопричастия (если не соучастия) к этому кощунству, гордыне, ухмылке, которую бросают в зубы псам судьбы и прочим неодолимым силам, потому что бросить больше нечего — вообще нечего.

Трясло его, но не Эдгара, и, удивительное дело, теперь совсем не тряслась рука, державшая «Хеклер унд Кох», поднимавшая оружие на линию, которая соединила напоследок оскверненную любовь, преступление, ненависть, ужас и месть. Дядя взял «старого друга» на мушку. Он и сам был на мушке — Эдди прекрасно видел поблескивавшее в огне стальное рыло внушительного калибра и руку в кожаной, дымящейся, почти уже обуглившейся перчатке. Но боль для этих двоих дуэлянтов не имела значения. Имели значения тела, однако те, испытавшие всю мыслимую и немыслимую боль, вовремя состарившиеся, распавшиеся в прах, были утрачены безвозвратно, а нынешние, еще пребывавшие в игре, были всего лишь временным пристанищем неудачников, посмертных бродяг, сомнамбул, преступников и проклятых негодяев.

И вот они держали друг друга на мушке достаточно долго, чтобы оба прочувствовали иронию до конца… и осознали, что перемена «костюмов» сделала взаимное убийство бессмысленным. Даже удовольствия не получишь. Месть, хоть и стала за годы и столетия весьма холодным блюдом, начисто утратила всякий вкус. Пара Джокеров кривлялась сейчас перед глазами каждого: для одного — в пляске огня, для другого — в холодной зыби «хай-тека», что вымораживала душу из Эдди-молокососа, не осознававшего и десятой доли происходящего. Пара Джокеров хохотала сейчас до упаду и в их сознании — запертом, изуродованном, спрессованном чужим возрастом и полом, а также отравленном чужими лимфой и кровью…

Палец Анны замер на клавише быстрого вызова абонента «Алекс». Другой Алекс. Из другой жизни. Она не доверяла старухе, но еще меньше доверяла себе. Бросила взгляд на мужчину, который мог кое-что прояснить или еще сильнее сбить ее с толку. О ранениях в живот она знала только, что это очень больно, а ждать неизбежного приходится слишком долго. Потом она наткнулась на его рассеянную блуждающую улыбку.

«Ого! — сказала старуха. — А наш красавчик, оказывается, под кайфом. Вот неожиданность…»

У Анны не было достаточного опыта в том, как выглядят и как ведут себя раненые люди под кайфом. Не то чтобы она была совсем хорошей девочкой, но от экспериментов, чреватых потерей самоконтроля, судьба ее предохранила. Ну и где теперь ее самоконтроль? А судьба — это, оказывается, всего лишь желчная злобная старуха внутри.