Андрей Дашков - Малютка Эдгар

«Так что собираешься делать?» — спросила Фамке, которая, как любой законченный самодур, любила время от времени поиграть в демократию.

Анна впала в ступор. Сознание превратилось в асфальтированную площадку; сквозь трещины, точно клочья жухлой травы, пробивались обрывки чужой мысли: «Нам ведь с тобой не нужны здесь полицейские, правда?..»

С этим она готова была согласиться. Слишком много вопросов, на которые у нее нет ответов, — начиная с того, как она вообще появилась тут. И почему так разительно похожа на мертвую женщину в душевой.

Раненый издал странный звук. Анне показалось, что он захихикал, словно был участником дурацкого розыгрыша и ему не хватило выдержки. Ну а красная жидкость — томатный сок или кровь с бойни… Как легко она хваталась за любую, даже самую нелепую мелочь, способную перевернуть все с головы на ноги. Но ничего не помогало. Алекс-2 не смеялся. Это была предсмертная судорога. Еще немного крови изо рта, розовых пузырей на губах — и все кончилось.

Анна почти ничего не почувствовала, как будто Фамке не подпускала к ней боль, сострадание, ужас потери — то, что положено чувствовать, когда становишься свидетелем чьей-то смерти, а тем более смерти близкого человека. Отрава уже действовала: патологическое сходство двойников стремительно обесценивало то, что Анна испытывала по отношению к настоящему Алексу; теперь все могло оказаться подделкой, включая… саму Анну.

С трудом продираясь сквозь образы, пытавшиеся завладеть ее сознанием (жуткие голые старики бродили по пляжу, пожирая гниющую рыбу), она вцепилась в страшное и, тем не менее, в чем-то утешительное подозрение. Рассмотрела его как следует, повертела так и этак. Что, если она — всего лишь копия Анны, унаследовавшая только часть ее памяти и жалкие остатки человечности? Тогда становится объяснимой свистящая пустота внутри, половинчатость, ущербность — как объясним страх бросить взгляд в зеркало, когда ожидаешь увидеть там совсем не то, к чему привыкла… или вовсе ничего не увидеть.

Она вспомнила женщину из «Соляриса» (как же ее звали? — нет, нельзя требовать слишком многого от плохого оттиска): бедняжка все безуспешно пыталась убить себя, и всякий раз это приводило только к созданию новой копии. Правда, Анне еще хуже — у той, на Солярисе, по крайней мере не было другой твари внутри. Или все-таки была? Должен же был Океан как-то помыкать ею.

Через мгновение она начисто забыла о той женщине, словно сознание переключилось на канал, транслировавший триллер. Она даже слегка присела и одновременно пригнулась — ей впервые пришло в голову, что убийца все еще может находиться в доме. Похолодело в желудке, скрутило кишки: «может»? Он находится в доме. Это было чутье, но вместе с тем нечто большее — она знала, что иначе не оказалась бы здесь. Шла игра не на жизнь, а на смерть; это место, а может, и весь этот мир был игровым полем. Или игровой комнатой — в зависимости от того, откуда смотреть, изнутри или снаружи.

Понимание не вызвало ни малейшего протеста. Протестовать против порядка вещей? Себе дороже. Лучше попробуй выжить, девочка.

Она оторвала взгляд от раненого, обернулась и поняла, над кем тот смеялся. Над ней. Или над собой, поскольку он уже умирал, а она — пока нет. Но за этим, кажется, дело не станет. В нескольких шагах от нее, на фоне каминного огня, будто в рамке, вырезавшей кусок пространства из реальности, стоял ребенок лет шести-семи. Или карлик. Он был в куртке, надетой почему-то навыворот, в грязных джинсах и ботинках. Под капюшоном было слишком темно, чтобы Анна могла различить его глаза. Она видела только нижнюю часть нежного лица, маленький рот, приоткрытый в подавленном крике. Нет, не карлик. Вероятно, тот самый малый с двойной карты. Похоже, для него встреча оказалась не менее неожиданной, чем для нее. Учитывая, что в руке дитя держало пистолет, оно все же имело лучшие шансы пережить эту неожиданность. Ребенок-убийца? После старухи, сидящей внутри и пытавшей ее болью, истериками и воспоминаниями о чужих жизнях, уже ничто не казалось Анне удивительным, странным или невозможным.

Мальчик направил на нее пистолет.

«Вот и детеныш, — сказала Фамке. — Твой последний шанс… А старым козлом я займусь сама».

Но смех не мог продолжаться вечно. Рано или поздно занавес падает, разделяя и любовников, и смертельных врагов. Так было и на этот раз.

Внезапно Эдди обнаружил себя стоящим перед камином и тщетно вглядывающимся в огонь. За объятыми пламенем поленьями была только стена, покрытая копотью.

Он обернулся. Умирающий человек не пропал, он по-прежнему был здесь, полулежал на диване, зажимая развороченный живот, однако Эдди стало легче оттого, что по крайней мере этого застрелил не он. А как насчет женщины? Кто убил ее? Неопределенность наполняла его какой-то мерзкой слизью, чернотой вины, которая иначе называлась непоправимостью. Без удержу и ограничений предаваясь компьютерным играм, он перебил тысячи всевозможных тварей — двуногих и не совсем, — однако теперь, после того как застрелил женщину в душевой кабине, остро чувствовал разницу.

«Ладно, — сказал дядя. — На всякий случай кончай и эту. Джокеры разберутся».

Малютка уже не был в этом уверен. Развлекаясь, человек в красном предоставил Эдди гораздо больше свободы, чем тому хотелось бы. По привычке он все еще склонен был валить содеянное на дядю. Не дядя ли заставил его поднять пистолет и направить его на ни о чем не подозревавшую голую… «Сучку», — назвал ее Эдгар, и перед Малюткой мелькнуло видение того, что сделали бы они с этой «сучкой», если бы Эдди был немного постарше и, как добавил дядя, «если бы у него стоял ». Малютка этого замечания не понял, но в его мозгу возникло представление о некоем запретном удовольствии, о доминировании, превосходстве, об абсолютной власти над чужой жизнью и, наконец, об окончательном («когда кончаешь») удовлетворении . Дядя с явным сожалением пропустил все это сквозь дырявое сито Малюткиной невинности… а потом кто-то из них нажал на спуск.

Но кто же? Малютка? Эдгар? Малютка? Эдгар? Или все-таки это сделал «старый друг» ( «Это тебе за Фамке» )?.. Мучительное раздвоение — нет, теперь растроение — не покидало Эдди. Такое мучительное, что впору было кричать. О «лекарстве», врученном ему Красным Костюмом, он вспомнил не сразу. Может, и вовсе не вспомнил бы, если бы дядя не оказался таким назойливым и не перегнул палку.

«Стреляй же, долбаный щенок! — заорал Эдгар. — Стреляй, сука, пока она нас не прикончила! Или ты не хочешь вылечиться, чертов ублюдок?!..»

Малютке это надоело. Потому что ему было плохо. Было бы хорошо — он, может, и послушался бы дядиного приказа. Но тот постоянно, начиная с супермаркета, тянул его за собой в темноту, в места, полные страха, и в буквальном смысле дерьмовые места, если вспомнить о фиолетовом городе. Почему бы Малютке для разнообразия не отправить дядю в какое-нибудь «место»? Тут он и вспомнил про «две команды» и про «злую собаку». Выбрал одну — по его мнению, подходящую. И, окончательно выведенный из себя непрерывными воплями, Эдди беззвучно выкрикнул: «Место!».