Александр Уваров - Сердце [СИ]

— А где ему ещё торчать?! — словно озлившись на недоверчивость спутника, с лёгким досадливым взвизгом воскликнул Фёдор. — Где, где хорошему человеку у нас жить?! Да, не сложилась у него жизнь, тяжело ему, плохо! Так что теперь, не верить? Не верить? Брезговать человеком? Вопросы всякие задавать? Получается, что если человек…

«Не человек он! Ой, Федя, коль услышит тебя…»

— …В тяжёлых условиях живёт, из последних сил людям помогает и не может жизнь свою наладить по доброте и робости своей — так и не доверять ему теперь? Тебе же, мужик, он помочь готов! Понимаешь? А будь это шарлатан, жулик отпетый, но в каком-нибудь врачебном кабинет, да с ремонтом выпендрёжным, так ты небось любую чушь от него с раскрытым ртом выслушивал, вякнуть бы поперёк побоялся! Как же, дохтур сидит, в белом халате… А он, кто спасти тебя может, и не в таких кабинетах когда-то сидел, и не такие халаты носил, а куда получше, почище и покрасивей. Он, скажу я тебе, такие халаты носил, что мы с тобой и вообразить себе не можем! Он…

Но тут Фёдор сообразил, что снова, кажется, стал болтать лишнее и замолчал.

— Да вот… — пробормотал Дмитрий Иванович, уступая невесть откуда взявшемуся напору Фёдора.

Наверху скрипнула форточка и чей-то голос, сонный и хриплый, произнёс с ленивой, словно через силу выдавленной угрозой, произнёс:

— А я вот по балде сейчас кой-кому… Вот ты, козёл, доорёшься у меня под окнами, добудишься…

«Я вот тоже не люблю, когда утром рано в парк добираться, а кто-то орёт под окном, — подумал Дмитрий Иванович. — Так и хочется кинуть в гада этого чем-нибудь тяжёлым».

Фёдор не стал дожидаться продолжения грозной речи.

Он с силой, резко потянул на себя заскрипевшую дверь и поманил Дмитрий Ивановича, скривившись и с заговорщицким видом подмигнув ему.

— Быстро, болезный! Не упусти счастье своё…

«Ладно, — решил Дмитрий Иванович. — Уговорил… Зайду… на минуту. Ну, может, минуты на две… а вдруг у него и выпить есть?»

Дмитрий Иванович вовсе не был большим любителем алкоголя. Пил, честно говоря, редко и без особого удовольствия (это, конечно, если говорить о водке и не считать пива… но пиво Дмитрий Иванович не считал, поскольку был убеждён, что это напиток прохладительный и тонизирующий, а вовсе даже не алкогольный… так если считать, скажем, водку, то пил Дмитрий Иванович поразительно редко, даже не по всяким праздникам и уж тем более не по всяким выходным).

И именно сейчас ему почему-то очень захотелось выпить. И непременно водки!

Быть может, дождь всё-таки пробрал его и пришло время согреться?

— Иду, иду… Уговорил, Фёдор, уговорил… Но минут на пять не больше. Если врач твой и впрямь как-то помочь может…

— А как же, может! — поспешно сказал Фёдор и, теперь уже с полной уверенностью, что гость не сбежит в последний момент, раскрыл тяжело застонавшую дверь нараспашку.

— …То это сразу будет ясно, — закончил фразу Дмитрий Иванович.

И с непонятно откуда взявшейся смелостью твёрдо сошёл по ступенькам вниз.

— Кто это? Свет…

Невыносимый свет фонарей. Какике ужасные на этой планете фонари! В его мире хрустальные сферы уличных светильников наполнены голубыми фосфоресцирующими жуками, клубящиеся рои которых излучают мягкое, тихими волнами расходящееся в воздухе сияние.

Такой свет успокаивает, дарует спокойствие духа, тишину и сосредоточенность мысли. В этом плещущем, играющем лёгкими оттенками голубого свете всё кажется лёгким и чистым. Кажется, что мир родился лишь пару мгновений назад, и поэтому наполнен он светлой невинностью начального, радостного бытия; а всё, что есть во Вселенной тяжёлого, скучного, смертно-тоскливого — всего этого ещё нет, всё это ещё не пришло до поры, всё это ещё в непроявленном виде, а если ещё не пришло, то есть потому шанс, что и не придёт, так и оставшись смутным воспоминанием из какой-то другой, печальной, по счастью не свершившейся жизни.

И кажется, что никогда уже не придётся заблудиться, никогда уже не получится открыть не ту дверь и войти…

— Да мы это, пришелец дорогой! Фёдор и гость наш любезный…

«Гость? Фёдор привёл… Кого? Неужели?!..»

— Свет!

Невыносимо! Белый свет, режущий глаза. Неудивительно, что жители этой планеты так грубы и агрессивны. И несчастны. И совсем, сеовсемп не хотят друг друга лечить!

Неудивительно, потому что с таким светом, с такими фонарями, с такой жгучей, ослепляющей звездой в небе совершенно невозможно сохранить рассудок, совершенно невозможно рассмотреть хоть что-нибудь в своём мире, совершенно невозможно увидеть предметы с истинным расположением их теней.

Здесь только свет, безжалостный, всепроникающий, всепрожигающий, всех ослепляющий, помрачающий разум свет: белый, синий, оранжевый ночной, белый и жёлтый дневной. Только вечером приходят иногда добрый розовый и тёплый красный. Но ненадолго!

Владыки, как ненадолго!

Почему вы бросили меня здесь?

— Закрой же дверь! Фёдор, лукавый слуга, закрой дверь, или я искалечу тебя!

«Ничего себе, — подумал Дмитрий Иванович. — Хорош врач! Добрый человек — сразу видно…»

Фёдор испуганной мышью метнулся на спину Дмиртрия Ивановича (больно его при этом толкнув локтем) и поспешно закрыл коротко лязгнувшую дверь.

Затем он сделал ещё что-то… Кажется, ещё был какой-то звук — скрежет и отрывистый щелчок.

«Щеколда или замок, — понял Дмитрий Иванович. — Он дверь запер!»

И тут впервые шевельнулись у него в душе самые нехорошие предчувствия.

«Жалко — денег у меня нет, — подумал Дмитрий Иванович. — Не откуплюсь… Убьют, должно быть…»

Но мысль о собственной смерти (возможно, совсем уже близкой, даже ещё более близкой, чем казалось сегодня, в самом начале странного этого вечера) нисколько не испугала его и не огорчила.

Вот только ему не хотелось умирать в подвале и от рук бродяг.

Было в этом что-то настолько обыденное, пошлое, как будто взятое прямиком из пыльной газетной хроники, из того самого жёлтого столбца, куда юные журналисты тискают выдуманные и невыдуманные истории о доверчивых простаках, загубленных негодяями в подвалах, коллекторах, на городских свалках, в ночных парках, на заброшенных пустырях и в иных местах, куда приводят странников мечты о добрых врачах и бесплатной выпивке, а главное — мечта о хороших людях, с которыми можно будет пожить ещё четыре дня.

— Вот, Дмитрий, друг мой дорогой… Это вот врач и есть!

И Фёдор показал на кучу зловонного, кажется, насквозь пропитанного мочой тряпья, беспорядочно брошенного в дальнем от входа углу.

Дмитрий Иванович с трудом сглотнул слюну (от тяжёлой, густой, тошнотворной вони спазмы схватили горло) и несмело шагнул вперёд.

Тряпьё зашевелилось, оживая, с долгим хрипом выдыхая смрад; обрывки маек, рубашек, штанов, ватников вздыбились, поползли в стороны, словно огромные, отвратительные насекомые из прежде сцепленного, а теперь быстро распадающегося серо-чёрного, многолапого клубка.