Александр Уваров - Сердце [СИ]

Жарким августовским вечером, когда разогретое жёлтое марево потекло ленивой рекой по широким асфальтовым руслам, подгребая душную пыльную взвесь; когда воздух стал плотной водой, горячей предгрозовой водой; когда кровь вязкой смолой застыла в висках — в тот вечер Дмитрий Иванович понял, что скоро умрёт.

Он и сам не мог понять, отчего вдруг возникло у него это предчувствие. На таком пустом месте, где и предчувствий-то никаких быть не может.

Не то, чтобы совсем не было к этому никаких оснований… Конечно, сорок семь лет — не молодость. Не двадцать семь и даже не тридцать семь. Но ведь и не семьдесят…

«А отец-то мой не крепкого сложения был, и не богатырского здоровья. Пить… выпивал, конечно. Особенно почему-то перебирать стал выше всякой меры, когда на пенсию вышел. До пенсии-то ещё ничего. Так, пару стаканов по воскресеньям. По праздникам парочку. И с друзьями иногда… Но сильно-то не пил, и вёл себя тихо. А вот как на пенсию вышел — понесло по кочкам… счёт уж не на стаканы — на бутылки пошёл. И пошёл, и пошёл… А вот всё равно — до семидесяти шести дожил. Ох, плохо, плохо мне отчего-то!..»

Не то, чтобы и прежде всё было хорошо. Как перевалила жизнь Дмитрия Ивановича за сорок годов — стало всё не так. К нему пришли сны.

Сны рваные и неровные, выцветшие, будто старая, затёртая бесконечными прогонами, многократно склеенная на обрывах киноплёнка. Копия фильма, настолько плохая, что и звук в нём уже не слышен, половина эпизодов выпала куда-то безвозвратно, оттого и смысл не понять, да и вообще не разобрать ничего, кроме серо-белых мелькающих пятен и не услышать ничего, кроме шипения, смешанного с плавающим, невнятным гулом.

И дыхание ослабело, так что воздух стал проникать в лёгкие едва ли до половины.

И казалось, что и слова, отпущенные ему на жизнь, все уже кончились и, продолжая жить, стал он их говорить по второму, третьему или ещё какому-то, может быть, уже сотому разу — слова всё одни и те же, когда-то им уже сказанные.

И ждал Дмитрий Иванович того момента, когда и жизнь станет описывать долгие круги, и станет он видеть себя — каждый раз прежнего, разве только чуть хуже, чем прежде.

Но…

Всё в тот вечера было как обычно. И немного, совсем не много не так.

И посвистывало под рёбрами на вдохе, и сердце болело в тот вечер, как обычно болело оно в такие вот душные летние вечера (ровной, давно привычной уже, домашней болью), и плотный, не глотаемый, будто из тугой резины слепленный комок всё так подступал к горлу, дни, и мелкие белые мушки в глазах прыгали при каждом резком повороте головы (а иногда — и при лёгком наклоне), и дышать…

— Всё, всё обычно…

Если бы заранее поставить в холодильник пиво…

Если бы догадаться, что вечер будет таким бесконечным…

— Я уже не молод, совсем не молод.

…Вот с дыханием-то было и не так, что-то не так как прежде. Что-то в лёгких было сегодня не так. Как будто тяжесть дыхания стала настолько хорошо ощутимой, что стало ясно, так отчётливо ясно, как придёт смерть.

Она придёт тяжестью. Нарастающей тяжесть дыхания, переходящей в удушье.

— Ты что?

И этот свист…

— Иваныч… Чёрт ты старый! Ну что разлёгся опять?

Веник смочен водой, пыль липнет к прутьям.

— Ноги хоть подними!

Так лежать и пить — глоток за глотком. Сегодня суббота. А она не поверит — подумает, что бездельник…

— Бездельник ты, Иваныч. Как пить дать! Вот машину продал, а зря…

…Вот так закроешь глаза — и получится, что навсегда. Так просто это может случиться. А она будет мести пол… Веник по линолеуму — шуршание, шуршание. Справа налево…

— …Там, за окружной — земля есть. Мне соседка говорила. Огород вскопать можно, помидоры посадить. Знаешь, сколько на рынке сейчас помидоры стоят?

— Не знаю, — ответил Дмитрий Иванович.

И закашлял от ненароком попавшей в горло слюны.

«А ещё ведь и подавиться можно!»

— Это всё потому, что, дармоед, на рынок не ходишь! — заявила супруга его, Тамара Николаевна.

И особенно резко, почти наотмашь, махнула веником. Так что с непросохших прутьев брызги полетели на диван.

— Бога побойся, — слабым голосом ответил Дмитрий Иванович. — Я для кого баранку кручу? Для кого в три утра встаю? Для блажи своей?

— Это твоя…

«Вот ведь дура-то досталась!»

— …работа такая! — ответил Тамара Николаевна, заметая мусор в совок. — Это у тебя долг твой — семью обеспечивать. Баранку крутить не только на работе мог бы. Вот лежит теперь с самого утра, стонет. Чего ради? Жалости хочешь? Сочувствия? О себе только думаешь, Иваныч. О болячках своих. А это нехорошо, совсем нехорошо. Только и мыслей, что о плохом…. Между прочим, у тебя двое сыновей взрослых. С Семьями, с внуками. Нашими же внуками. И много ли радости им на деда такого смотреть? Вот и дёргай тебя всё время, вот и дёргай…

Шторы слегка качнулись от слабого, но уже не по дневному прохладного ветра.

Ветер подул ещё раз. Немного сильнее. И потом — резким, холодным порывом откинул лишь слегка прикрытую форточку, будто в досаде, что не пускают его. И потоком — блаженным, влажным, предгрозовым, невидимым, то так ясно ощущаемым воздушным потоком заполнил комнату.

«Может, станет легче?»

Комок сглотнулся, и белые мушки отлетели от глаз.

— А была бы машина — как бы всем помогли. Собрались бы в субботу, вместо того чтоб на диване-то лежать да стонать, поехали бы… Слышь, что говорю?

Тамара Николаевна вздохнула — долго и тяжело.

— Поехали бы, нарвали, накопали…

— Чего накопали?

Ну вот, теперь можно встать.

«Как в детстве радовала гроза… Отчего? Что радостного в ней? Почему хотелось выбежать на улицу, прямо под ливень… под молнии… Как будто что-то ожидалось… Новое… Не то, что до грозы… Или просто жизнь становилась другой. И улицы другими… Тёмные, блестящие, безлюдные… Отчего так?»

— Картошку бы накопали! — воскликнула Тамара Николаевна. — Вот чёрт-то непонятливый!

Форточка качнулась и ударилась о раму. Замерла — и открылась снова.

«Воздух гудит».

— Не хватало! Этого только…

Тамара Николаевна отбросила веник, торопливо вытерла ладони о передник и, широко, почти по-мужски шагая, пошла к окну.

— Ну точно, гроза находит! Неспроста духота такая с утра была, неспроста. Закрыть от греха… ветром разобьёт или молния влетит…

Она боялась молний. Особенно шаровых. Шаровых молний не видела никогда (только слышала истории о них). Истории были страшные. Шаровые молнии были живыми и безжалостными.

«Не хочу картошку…»

— Не закрывай, Тамар, — попросил Дмитрий Иванович. — Дышать же нечем… Болею же я…