Александр Уваров - Сердце [СИ]

— Вот ещё скажи, что тебе плохо со мной, — подначивала его Тамара Николаевна. — Живёшь ведь с женой как у Христа за пазухой. И сготовлю я тебе, и выпить налью, и мою, и чищу и глажу…

«Бу-бу-бу-бу», — шептал ей в такт Дмитрий Иванович (едва ли понимая хоть половину из услышанного) и согласно кивал головой.

— Вот признайся, ирод, — продолжала Тамара Николаевна, — ведь легче тебе стало? Легче?

Выждав с полминуты, сказала:

— Легче! Этого ты и добивался. Это ведь фокус мне известен: стоны твои да жалобы на жизнь. Да разговоры всякие дурацкие. Ты кого другого можешь разжалобить, а мне финты твои давно, Иваныч, известны. Это ведь у тебя всю жизнь так — как что не по тебе, так сразу слезу давить. И никто тебя, дескать, не любит, и никому ты не нужен. А как внимания добьёшься — так всё. Снова в себя ушёл, сидишь бирюк бирюком. И слова от тебя приличного не услышишь. Правильно на робте тебя не любят…

— Это тебе кто сказал? — встревожено спросил внезапно очнувшийся от забытья Дмитрий Иванович.

— Не бойся, — Тамара Николаевна попыталась иронично улыбнуться, но жалость к болезному мужу не успела ещё уйти из её сердца, отчего улыбка получилась кривой и вымученной. — Не начальник… Пётр, сменщик твой, на прошлой неделе звонил. Опять пришлось про больничный врать… Не было ведь больничного?

— Не было, — признался Дмитрий Иванович.

И отчего-то пальцем размешал чай. И палец тщательно облизал.

— Ну хватит же! — воскликнула Тамара Николаевна и протянула ему чайную ложку.

— Не было, — подтвердил Дмитрий Иванович и начал размешивать чай, в который сахар он так и не положил.

— А мне врать пришлось, — со вздохом сказала Тамара Николаевна. — За тебя… В который раз уже?

— Чего?

— Симулируешь в который раз? — посуровевшим голосом спросила Тамара Николаевна. — На работу сколько раз не выходил? Людей обманывал, меня подводил?

— Много, — легко и простодушно признался Дмитрий Иванович. — Много… Не помню…

— Петр-то помнит, — заметила Тамара Николаевна. — Лично его — четыре раза из-за тебя на работу таскали. Он мне высказал… Слушай, а чего это мне всё высказывает? И чего это я всё должна выслушивать? И как он всё тебе при случае припомнит, и какое место он тебе начистит… Хоть бы немного гордости имел! Его жена всяких тут… должна…

И Тамара Николаевна в раздражении отодвинула чашку и встала из-за стола.

— Тома, — тихо сказал Дмитрий Иванович.

Тамара Николаевна замерла. В последний раз муж называл её Томой… в общем… Нет, не припомнить уже. Много, много лет назад.

— Том… А я ведь…

Дмитрий Иванович вздохнул и потянулся к холодильнику.

— Нет там больше пива! — жёстким тоном сказала Тамара Николаевн и ладонью прижала приоткрывшуюся было дверцу.

— Я… это…

И Дмитрий Иванович закашлялся мелким, неровным кашлем.

— Что, опять помирать будешь? — с пришедшей всё-таки (вслед за раздражением) иронией спросила Тамара Николаевна.

Нехорошо, нехорошо и опасно, когда женщина обретает способность иронизировать. Женская ирония — не насмешка. Плохо это, совсем плохо…

— Нет, Том, не помирать. Только не легче. Совсем не легче…

Он замолчал и слушал тихие ходики, что считали свои минуты в тёмном коридоре, да долетавшие изредка слабеющие басовитые перекаты дальнего грома.

— Ну, чего? — не выдержала странного этого молчания Тамара Николаевна. — Вот так всю жизнь резину и тянешь.

— Не люблю я тебя, Тамар, — решился, наконец, признаться Дмитрий Иванович.

Тамара Николаевна, приготовившаяся услышать нечто ужасное (а не этот совсем уже младенческий лепет) всплеснула руками и с удивлением воскликнула:

— Вот ведь тайну какую выдал! А то и так не видно было!

— Да нет, серьёзно я…

— А тебе серьёзно вот что скажу, — прервала его Тамара Николаевна. — Или перестань меня доводить речами своими, или я точно тебя сдам куда следует. Чтобы мозги твои в порядок привели. Ты уже, смотрю, года два как свихнулся! И детям скажу, что отец у них…

— Странно всё как-то, — будто и не слыша её, прошептал Дмитрий Иванович. — И тебя не люблю, и даже детей уже не…

— Себя только любишь! — прикрикнула на него Тамара Николаевна.

— Нет, Том, — грустно ответил Дмитрий Иванович. — И себя тоже вот не люблю. Не хочется. Не хочется ничего. Я когда-то думал, что в жизни у меня всё по-другому будет. Какая-то иная жизнь должна быть, не та, что теперь… Ведь для чего-то мозги есть, глаза. Душа, наверное, тоже есть. Есть душа, Тома?

— У тебя-то?!

— Нет, ты не ругайся, — тихо говорил Дмитрий Иванович. — У меня, допустим… Должно быть, есть. Если мне вот так спокойно не живётся, так уж верно душа есть. Может быть душа у водителя троллейбуса? Или у механика из автопарка? Или вот у Семёна, что машину у меня купил? Или у Исмаила, что пивом торгует? Знаешь, платка у него возле перехода…

— Ты к чему это? — обеспокоено спросила Тамара Николаевна. — К чему ты мне всё это?..

— Вот я и думаю, — продолжал, не слушая её, Дмитрий Иванович (и голос его стал твёрдым и резким, будто решил Дмитрий Иванович сотворить что-то бесповоротное и неожиданное, и обретённая им только что решимость стала уже менять бесповоротно всю его жизнь). — Думаю, Тома, что душа у меня есть. А кому она нужна, душа эта? Тебе она нужна?

— Ну, это…

— Нет, — ответил за неё Дмитрий Иванович. — Тебе не нужна. Точно говорю, Тамар. Правда это, ты не обижайся. Деньги тебе нужны, или просто потому что «принято так». Ведь принято так, семьёй-то жить? Или привычка просто такая. И у всех привычка… У детей даже, и то привычка — отцом меня видеть. Или не видеть, считать просто… А так ли уж нужен я им? Или тебе? Или себе самому? У меня ведь у самого привычка к себе. А долго ли можно на одной привычке жить? Я ведь, Тома, в один нехороший день задумался над этим. К зеркалу подошёл и посмотрел на себя. Конечно, ничего там такого не увидел… Майка вот эта, штаны обвисшие… А вот странно стало, что такой тип на свете живёт. Кто он? А? Кто он такой? С чего это он думает, что жить должен? Вот не будь его… Так, на самую малость, изменилось бы хоть что-нибудь? Понимаю, что глупость сговорю. Глупый, то есть, вопрос. И так ясно, ясно до вот этой вот нудной сердечной боли, что ничего, совсем ничего не изменится. И если я совсем бы не родился… Разве только муж у тебя, Тамара, был бы другой. В той же майке… И жили бы вы с теми же криками и ссорами. Мирились бы потом, конечно, куда же без этого… И дети были бы. И всё остальное. А если б и его не было? Вот задумался над этим… и так стало… Чьё же я место занимаю, Тома? Ничьё, видно. И он, другой, будь он вместо меня, он бы тогда чьё место занимал? Ничьё! Как же жить-то так, Тамар? Один — никто и ничто, второй… и сколько таких? Все? Или другие есть? Нет, наверное… Нет… Вот так и получается, что все мы неповторимые, у всех у нас души есть, да толку от этого… Или нет ничего этого — души и прочей селезёнки? Только кажется, только чтобы выделяться среди пыли…