Александр Уваров - Сердце [СИ]

Даром, что живёт в подвале и спит… Нет, не на картонках от коробки, в которой когда-то был телевизор…

Какой телевизор?

— Сам… сунг… сунг…

— Сам суй! — радостно выпалил Фёдор и захихикал, довольный немудрящим своим остроумием.

Молния сверкнула над школьной крышей и через мгновение тяжёлый, раскатистый, оглушающий, динамитный удар грома обрушился на кудлатую и белую от пыли бомжовую голову.

Фёдор испуганно сжался и, воровато оглядевшись по сторонам, торопливо перекрестился.

— Да ладно, ладно тебе… Шучу я…

…Спит он на куче преющих от подвальной сырости тряпок, потерявших цвет, насквозь пропитавшихся Его мочой, потому что Он не человек какой-нибудь презренный, чтобы вот так запросто, по нужде из подвала выходить.

Потому, что Он — не человек…

«Вот Он узнает, что крещусь… И что собакам разрешаю в помойке рыться».

Он не любит собак. И глаза у Него…

Бр-р! Ливень-то какой!

Фёдор окончательно проснулся. И понял, что за полминуты пробуждения своего успел изрядно вымокнуть. Расползшаяся от дождя картонная коробка противно хлюпала и быстро темнела от заливавшей её воды.

«Ничего».

Фёдор хотел было вскочить, но вовремя вспомнил про незалеченный за лето радикулит (конечно, спать на чём попало… считай — на земле… нет, был весной старый матрас, да отобрали Никифор с Людкой… молодые, заразы, здоровые… отобрали — пялить друг-друга под кустами, кобель с сукой! чтоб им сдохнуть!).

Поэтому он встал медленно, жалея поясницу и почти не сгибаясь. Сначала — на четвереньки, потом — медленно, медленно вверх.

Натянул коричневый свитер на голову и побрёл к навесу над входом в школу.

В подвал он не пошёл. Во-первых, далеко. Пока добредёшь (а бежать — нет, не получиться, возраст не тот) — вымокнешь.

Во-вторых, Он не велел Его сегодня беспокоить. Только если найдётся больной…

«А меня-то ты не лечишь», — горестно прошептал Фёдор.

И снова боязливо огляделся по сторонам.

Кто Его знает? Может, Он и мысли читать умеет. Говорил, вроде, что умеет…

Больше всего на свете Фёдор боялся побеспокоить Его.

И потому побрёл пережидать грозу под навес.

Голова поспела к ночи, распухла, из глаз закапал тёмный, будто вишнёвый, сок.

Боги этого странного мира говорили с ним, но не хотели видеть его. Они прятались за трубами, верещали мерзко, показывали острые белые языки, скалили жёлтые зубы.

Они бежали в серые сплетения труб. Цеплялись когтями за коричневое небо, небо в мелких трещинах, небо осыпалось пылью.

Было весело и легко.

Странный мир, но весёлый и чистый.

Хотелось спать.

На пятом временном отрезке поступил вызов экипажу спасателей.

Горне Аллеон переключился на канал экстренной связи.

Хвала владыкам неба, электрические разряды в атмосфере планеты не стали помехой для сообщений с базы.

«Конечно, не стали, — удовлетворённо отметил Горне. — Мы ещё и не такое видали за четыре жизни наших странствий! Вот, помню, в звёздной системе Легны такая планета попалась… Кажется, вторая по удалённости. Вот там бури были! Это даже не сравнить…»

— Сообщение с базы, — заметил Маде и подал командиру прозрачную пластину, на которой прыгающий рубиновый луч переговорного устройства мгновение назад вырезал линии срочного сообщения.

— Вовремя, — радостно булькнул Горне. — Я начал было скучать, раздражаться и… И вот, пожалуйста — боги не оставили нас даже здесь, на окраине цивилизованного мира. Какая приятная, милая. Прозрачная, тёплая пластинка! Да, я знаю, что это всего лишь термическое воздействие. Не надо мне подсказывать, Маде! Но, поверь мне, это особое тепло. Тепло надежды на скорое возвращение… Ник чему показывать язык, я и без того осторожен в словах своих! Но я… Нет, я чувствую, чувствую, что есть для нас хорошие новости. Так, посмотрим…

«Отмена… поисковой… свяжитесь…»

— Ну, вот, — сказал Горне. — Что я говорил? У меня ведь предчувствия. Интуиция! И она меня, в отличие от нашей техники, никогда не подводит. Никогда!

— Что там? — спросил Маде.

Его, как младшего по званию, так и не обучили чтению кодовых полосок, применявшихся для таких вот срочных сообщений, потому он в глубине души завидовал командиру и мечтал обучиться тайком великим командирским премудростям, а там и сдать тест первого пилота, а там… Но т-с-с! Этих командиров, кажется, обучают ясновидению, телепатии и прочей магической дряни… Осторожней надо с ними быть, осторожней!

— Просят срочно связаться, — торжествующим тоном выпалил Горне. — Просят! Срочно! И дают сигнал отмены для поисковой операции. Чудо! Нам не нужно выбираться наружу, не нужно бродить по этим дикими краям, рискуя встретиться с местными дикарями и чудовищами, которые (чувствую это, а предчувствия мои всегда верны, в чём и ты, друг Маде, смог сейчас убедиться) непременно населяют эту планету. Не нужно…

— Мы должны лечить, — напомнил Маде. — Командир знает порядок. Одно посещение — один больной. Мы добры…

— Командир знает, — Горне помрачнел.

А потом решительно свистнул.

— Это обычаи… А есть порядок! Свяжемся с базой, получим подтверждение отмены — и домой! В конец концов, одного туземца мы успеем вылечить и перед отлётом. Трудно ли это, с нашей-то техникой? Которая, впрочем, иногда подводит…

И Горне приложил ко лбу контактный датчик визуальной связи.

Дмитрий Иванович после получасового скитания по улицам под ослабевшим, кропящим через силу, но до мелкой дрожи холодным дождём обрёл спокойствие и мир в душе.

Он забрёл на школьный двор (там, где старый яблоневый сад, поредевший от времени и набегов мальчишек), сел прямо на траву, спиной прислонившись к стволу.

И заснул.

Когда проснулся — уже стемнело. Дождь, как видно, давно прошёл, так что и с крыш перестало капать. Только воздух, свежий и влажный, с едва уловимым и странным в городе запахом моря, был всё ещё грозовым, не растерявшим пьянящую вольность молний.

Но с нагретого за день асфальта шли испарения, и уже собирался над городом серый, душный, ночной туман.

Дмитрий Иванович потянулся и выпрямил затёкшую спину. Болел позвоночник, и ломило в затылке, но…

«Кажется, я не заболел! Совсем! И сердце…»

Было легко дышать. И сердце не чувствовалось в груди. Будто его там и нет.

Вот такая странная получилась свобода. С мокрыми брюками (Дмитрий Иванович и сам удивился тому, как легко и спокойно сиделось ему в мутной луже у корней старой яблони), с курткой в бурых пятнах.

«У меня всё хорошо. Я не простудился. Нет кашля и горло не болит. И жить вот так, под дождями и падающими листьями, я могу ещё долго, очень долго. Дня три, наверное. Это целая жизнь! Длинная жизнь, если хорошенько подумать. Если представить себе эти три… или, скажем, четыре дня — один на один с собой и альбомом. Можно понять, наконец, для чего он мне нужен, этот альбом. Можно увидеть те удивительные разноцветные пятна, линии, фигуры, что появляются в ночном небе, стоит только глянуть на него, на его липкую, затягивающую взгляд темноту. Можно нарисовать… Чёрт, вот фломастеры свои я не взял! Нет, нет, нельзя возвращаться, нельзя. Надо раздобыть… Найти где-нибудь… Да, найти. Только вот надо встать. Ноги затекли, но это ничего. Не страшно. Я обязательно найду… Мне нужны краски…»