Александр Уваров - Сердце [СИ]

Дмитрий Иванович вытянул руку, схватился за ветку, как за единственную опору (не опираться же руками о скользкий ствол), потянул её на себя (мелкие брызги потоком хлынули на голову и плечи, и ватные остатки сна мигом улетели прочь) — и, покряхтев и простонав с полминуты, медленно поднялся.

Необыкновенным был для него этот вечер! Он и сам удивлялся тому, как покладисто ведёт себя обычно капризный его организм (впрочем, крутить баранку да тянуть токосъёмники троллейбуса за канаты тоже не сахар, особенно зимой, но чтобы вот так, в холоде и мокроте — и хорошо, хорошо!), и ещё больше удивлялся тому, как легко относится он, не молодой уж и, вроде бы, не глупый и не легкомысленный (хотя, насчёт последнего — как посмотреть!) мужик к странному (если не безумному) своему поступку и насколько же мало беспокоит его (да нет, не беспокоит вообще!) грядущая непременно тяжёлая и бесприютная жизнь (вот скажем, что есть-то завтра? на сегодняшнем пиве, хоть, говорят, и калорийное оно, а далеко не уйдёшь), жизнь, которую он, возможно, сам сегодня изрядно и сократил.

«А и хер с ним!» — решил Дмитрий Иванович.

И подумал, что, наверное, сказать надо что-то другое, более возвышенное и романтичное.

«Это… как его… умру в погоне за мечтой?»

Нет, такая фраза ему не понравилась.

Какая там мечта?

Последняя мечта (о собственном арбузе, выращенном самолично в дачной теплице) умерла года три назад. С арбузом ничего вышло. То ли климат не подошёл, то ли семена на рассаду выковырял он не из того арбуза.

А больше мечтать было не о чем.

Все остальные мечты исполнились.

«Умру в обнимку с альбомом… И люди узнают…»

Нет. Ни черта они не узнают. Альбом бросят в мусорный контейнер. А его (нет, уже только тело его) повезут в морг на опознание. И Тамарка, наконец, вздохнёт и скажет: «Так я и знала!»

В общем, теперь можно просто жить.

И понять, наконец, какого же чёрта появляются в небе эти проклятые пятна!

— Извиняюсь, — сказал непонятно кому Дмитрий Иванович. — Пиво назад просится…

Он обошёл яблоневый ствол, встал так, чтобы не видели его из окон ближнего дома (хотя и темень на дворе и свет от фонарей до школьного двора и сада едва доходит, но кто ж его знает? и неловко как-то, на виду…), зажал подбородком пакет с альбомом, подрагивающими от подступившего ночного холода пальцами расстегнул ширинку и щедро полил яблоню, давшую ему приют от дождя.

И услышал:

— Нехорошо, мужик. Нехорошо… Смущаешь ты меня очень! Не знаю даже, что о тебе и сказать.

Дмитрий Иванович едва не выронил от неожиданности пакет, но чудом всё-таки удержал. Застегнул поспешно ширинку и, обернувшись, увидел низенького, кривобокого мужичка (такого же мокрого, как и он сам… не иначе, как тоже из бродяг…)

«Чёрт! — с запоздалым беспокойством подумал Дмитрий Иванович. — Я же бродяга теперь!»

Бомжом он даже в мыслях побоялся себя назвать.

…мужичка вида весьма потёртого, не то в чёрном, не то в коричневом (пожалуй, в коричневом) расползающемся от ветхости свитере, который насквозь пропитался водой и балахоном свисал чуть не до колен.

Мужичок замахал руками и стал похож на хлопающую крыльями мокрую ворону, отчаянно пытающуюся взлететь (скажем, на берёзу… там же есть гнездо), но по слабости и старости летать разучившуюся и только прыгающую уморительно и бессильно на месте.

— Вот так! Вот так! — забормотал мужичок.

— Вы это… напрасно, — заявил Дмитрий Иванович (а альбом убрал за спину… ну так, на всякий случай). — Напрасно вы так! Я специально за дерево зашёл, чтобы народ не смущать. Я же понимаю — сюда и окна выходят, да и дети могут быть во дворе. Я всё понимаю… А вы вот хороши! Вы-то хуже себя ведёте. Подкрадываетесь со спины. Пугаете, можно сказать, фразами всякими неожиданными. А у меня сердце слабое, между прочим! Меня с маршрута, между прочим, два раза снимали, потому как давление подскакивало и грудь болела. А вы меня пугаете! А если опять что заболит? Тогда как?

— Болит?! — с какой-то странной радостью воскликнул мужичок.

И протянул руку:

— Фёдор меня зовут.

Запах от мужичка шёл гнилой, отвратный, и ладонь его воды (кроме дождевой) не знала явно уж много недель (а, может, и месяцев), но Дмитрий Иванович был человек деликатный и руку пожал.

И подумал при этом, что и сам недели через две (если не повезёт легко и быстро через те самые три — четыре дня) станет таким же, грязны и зловонным.

Так что, в конце концов, надо бы и привыкать.

— А меня Дмитрий…

«Иванович», — мысленно добавил он.

Но вслух не сказал. По имени, так по имени. К чему тогда отчество?

— Больной, говоришь? — задумчиво пробормотал мужичок. — Это очень даже хорошо…

«Что ты тут хорошего нашёл?» — удивился и отчасти обиделся Дмитрий Иванович.

Мужичок, сгорбившись и внушительно посапывая, обошёл не спеша Дмитрий Ивановича, и, остановившись у него за спиной, ткнул пальцем в пакет с альбомом.

— А это что такое?

«Не твоё дело!» — подумал Дмитрий Иванович.

— Рисунки, — ответил он.

— Рисунки? — радостно переспросил мужичок.

И, мелко засеменив ногами, забежал перед Дмитрием Ивановичем.

И воскликнул:

— Вот ведь радость с небес пришла! С самого неба! Из глубин космических!

«А Тамарка-то всю жизнь говорит, что я — псих, — подумал Дмитрий Иванович. — На этого шизика лучше бы посмотрела!»

Мужичок размашисто перекрестился и тут же, словно испугавшись чего-то, втянул голову в плечи и воровато огляделся по сторонам.

— Это я нечаянно, нечаянно… — забормотал он.

Потом придвинулся ближе к Дмитрию Ивановичу и прошептал ему в самое ухо:

— Я врача знаю…

Осёкся, опять посмотрел по сторонам…

«Чего это он тут конспирацию развёл?» — удивился Дмитрий Иванович.

— …Хорошего врача. Целитель, одно слово! Народный умелец! — продолжал мужичок.

Это Дмитрию Ивановичу не слишком понравилось. Полечиться, конечно, не мешало (кто знает, быть может, и приступы удушья, и боль в груди прошли лишь на время, пока воздух чистый и свежий… а коли завтра вернётся прежняя жара и пыль поднимется над пересохшей землёй — всё начнётся по новой… а так — вдруг есть шанс прожить подольше, чем эти самые четыре дня?).

Но народным умельцам Дмитрий Иванович не доверял!

— А чего сам у умельца своего не лечишься? — спросил недоверчиво Фёдора Дмитрий Иванович. — На тебя, друг сердешный, смотреть больно и тяжко. И грустно на душе становится. Вонь изо рта. Зубы, смотрю, искрошились. Кожа вся в прыщах каких-то… Да и цвет у неё… Грязь какая-то…

— А местами — говно подсохшее, — смущённое поправил его мужичок. — Здоровье-то тут при чём? Это здоровью совсем не угрожает.

— И вообще — запах жуткий, — продолжал наседать на мужичка Дмитрий Иванович. — И ты ещё врача мне нашёл? Спасибо, конечно, да не верится что-то. Уж пойми правильно…