Александр Уваров - Сердце [СИ]

— Знаешь, супруг дорогой, — сказала веско Тамара Николаевна, оправившись от минутного шока, вызванного этим неожиданным монологом прежде молчаливого и косноязычного супруга. — А не пошёл бы ты с мыслями такими? Далеко бы не пошёл? На хер, допустим? Если уж ты действительно спятил, то нечего меня в фантазии свои дурацкие впутывать! Я ещё сомневалась, нормальный ты или нет. Теперь уж чего сомневаться — псих! Псих и есть! И правильно сделал, что машину продал — нечего дурака такого за руль пускать. Неизвестно, чего ты сотворишь в таком состоянии! Знаешь, с такими разговорами ты мне точно не нужен. Заберут тебя когда-нибудь, на старости лет будешь в палате с психами сидеть — вот и будет тебе жизнь на пенсии! Душа у него, видите ли!..

«Вот стучит внутри, вот здесь…» — подумал Дмитрий Иванович.

И встал из-за стола.

— Пойду я, Тамара, пойду… Не знаю, куда. И зачем — тоже не знаю. Не могу, не могу так больше. Спасибо тебе… вот. И квартиру подметать надо, и картошка нужна… Нужна. Чаю вот попили… Полегчало немного. Права ты, Тамара, права. Нечего тут думать. Хорошо — живи. Плохо — тоже живи. А как иначе? Всё так, всё… Вот и у нас всё так. Пойду я, Тома. Теперь уже надо идти… Оденусь вот только.

Тамара Николаевна посмотрела на мужа задумчиво и несколько отстранённо (так мать смотрит на непутёвого, вконец измучившего её сына, которого, пожалуй, едва ли уже исправишь… и ничего с ним не сделать, ничего в жизни его уже не имзенить, разве только можно дождаться какого-нибудь финала… нет, вовсе не чудесного, не хорошего или просто так, ни плохого, ни хорошего… нет, непременно плохого финала, ибо с ним, непутёвым негодяем, только плохого и можно дождаться, но лучше уж плохой финал, чем такие вот мучения). Она вздохнула и вытерла руки кухонный, серым от сплошным жирных пятен полотенцем.

— Давай, иди, — сказала она. — Ты уже сколько раз грозился из дома уйти? Помнится, раз восемь уже грозился. Всю жизнь у тебя так — как что не по тебе, как никто не захочет тебя, бедного, понимать — так сразу уйти грозишься. Ну и уходи! Хотя бы один раз попробуй. Оно тебе полезно — попробовать. Хоть поймёшь, что это такое — без дома жить, без жены. Куда пойдёшь-то?

Дмитрий Иванович развёл руками и улыбнулся, почему-то робко и виновато.

— Вот-вот, — продолжала Тамара Николаевна. — Сам, дурак, не знаешь. На вокзал, что ли? На лавке спать с бомжами? Пока милиция тебя не загребёт. Давай, иди. Надоело тебя удерживать, Иваныч. Вот правду говорю — надоело. Самой уже посмотреть хочется — кому же ещё ты про свои болячки будешь рассказывать, да про то, что душу твою тонкую никто не понимает, травят тебя все. И листки свои забирай! С ними походи, людям покажи! Пусть хоть они посмотрят, с каким идиотом мне жить приходится. А то мне поплакаться некому, так ты мне помоги. За двоих поплачься. Расскажи, какой ты несчастный и какая жена у тебя мученица, что тебя терпит. А я уж ладно, делами своими глупыми займусь. Ванну займу, хоть волосы в кои-то веки вымою. А то ведь с тобой совсем грязью можно зарасти. Займёт ванну, воду включит — и сидит там часами. Чего сидишь-то? На воду смотришь? Вот иди теперь, иди! Дай мне одной побыть, замучил уже!..

Тамара Николаевна ходила по квартире и, размахивая руками, говорила ещё что-то, говорила, говорила, говорила… Иногда срывалась на крик, и, проходя мимо письменного стола, заваленного листками с разноцветными размытыми пятнами, не выдерживала и стучала на ходу ладонью по нервно прыгавшей столешнице.

Но Дмитрий Иванович уже не слушал её.

Он и сам не понимал толком, как же ему удалось решиться на это (о чём он раньше и подумать без внутренней дрожи не мог) — уйти из дома. Вот так просто, без особых скандалов (не считая, конечно, этого — кухонного, чайного, привычного), без долгих сборов (и сборов вообще), без планов и надежд, вообще безо всякой подготовки. Просто взять и уйти.

«А что, — подумал Дмитрий Иванович, — полагаю, что все великие свершения именно так и делаются. Просто берутся и делаются. Просто так. А если начать думать да обсуждать — так мыслями всё и закончится. А если начать сборы какие-нибудь, так непременно выясниться, что в мире есть масса вещей, без который совершенно невозможно прожить дольше трёх или, скажем, двух дней. И забрать их с собой никак нельзя. Нет, лучше не собираться совсем. Просто ничего не брать, кроме…»

Он снял с книжной полки перетянутый бечёвкой альбом с рисунками. Переоделся (так, как ходил когда-то к гаражу — джинсы в бурых подсохших пятнах полусинтетического машинного масла, серая рубашка с широким воротом и болотно-зелёная куртка с капюшоном… полезная штука, дождь ведь ещё продолжался).

Нашёл в коридоре старый полиэтиленовый пакет (жёлтый… кажется, с рекламой какого-то хозяйственного магазина… Дмитрий Иванович ещё, помнится, когда-то там дюбеля покупал, чтобы вот эту вот книжную полку наконец-то повесить). Завернул папку в пакет (чтоб не намокла!).

Подошёл к двери.

Сказал:

— Ну, вот… Лев Толстой тоже вот…

— Давай, вали! — заявила супруга, на мгновение высунувшись в коридор. — Граф хренов!

Дмитрий Иванович кашлянул, ребром ладони вытер уголки рта. Взялся за ручку, открыл дверь. Вышел в на лестничную клетку. Постоял так, в проёме раскрытой двери, с полминуты. Сделал шаг вперёд. И, обернувшись, решительно закрыл за собой дверь.

«А куда дальше тянуть? — подумал он. — Ведь и впрямь помру скоро?»

«Ключи я не взял, — подумал он. — Как домой теперь попаду?»

«И деньги я не взял, — подумал он. — Как теперь…»

— А! — он махнул рукой. — И хрен с ним! Не возвращаться же теперь…

Он подошёл к лифту и нажал кнопку вызова.

Гроза разбудила его.

Дождь залил его ложе из картонных коробок, что устроил он рядом со старым сараем на школьном дворе.

Фёдор потёр глаза, неуверенно, шёпотом ругнулся (и тут же боязливо огляделся по сторонам — были случаи, когда сказанные им нехорошие слова его жестоко били дети, игравшие в футбол на рыжем, пыльном пятачке возле школы).

В тот день Господь был милостив — не дал умереть от жары (послал посредине дня недопитую кем-то и оставленную в кустах у железной дороги бутылку пива), предупредил дальним громом о подступающей грозе и увёл куда-то проклятых подростков с их страшным, тугим, звенящим, каменным в лихом ударе футбольным мячом.

Фёдор помолился бы Господу (молиться Фёдор умел! Были времена — он и в церковь ходил… ту, салатно-зелёную с золотыми гранёными куполами, что на проспекте). Но Он запретил. И молиться, и в церковь ходить.

Потому, что это отвлекает.

От чего отвлекает хождение в церковь и кому может помешать корявая и тихая его молитва — Фёдор понять не мог. Но подчинился.

Потому, что Он необычайно умён. Велик. Грозен. Всесилен.