Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

– И оно было подлинным?

– Что именно?

– Представление нищего: оно было настоящим, не так ли? Я имею в виду, это была не еще одна сказка?

Уайтхед поднял брови.

– Столько лет… Я никогда об этом не думал. Всегда предполагал… – Он остановился и начал снова, но уже по-другому: – Знаешь, я не слишком утонченный человек, хотя внешне все выглядит иначе. Я – вор. Мой отец был вором, и, вероятно, его отец тоже. Вся культура, которой я себя окружаю, – фасад. Вещи, которые я перенял у других людей. Привил себе хороший вкус, если можно так сказать.

Но через несколько лет такой жизни начинаешь верить в собственную вывеску, думать, что на самом деле ты искушенный, светский человек, и стыдиться инстинктов, которые привели тебя туда, где ты находишься, потому что они – часть постыдной истории. Вот что случилось со мной. Я потерял всякое представление о том, кто я такой.

Думаю, вору снова пора сказать свое слово: пора мне использовать его глаза и его инстинкт. Ты сам меня этому научил, хотя, видит Бог, сам того не знал.

– Я?

– Мы с тобой одинаковые. Неужели ты не понимаешь? Оба воры. Оба жертвы.

Жалость к себе в словах Уайтхеда была слишком велика.

– Не называйте себя жертвой, – сказал Марти, – после того, как пожили вот так.

– Что ты знаешь о моих чувствах? – огрызнулся Уайтхед. – Не надо выдумывать, понял? Не воображай, что постиг суть, потому что это не так! Он у меня все отнял, все! Сначала Эванджелину, потом Тоя, теперь Карис. Не говори мне, страдал я или нет!

– Что значит, отнял Эванджелину? Я думал, она погибла в результате несчастного случая.

Уайтхед покачал головой.

– Тому, что я могу тебе рассказать, есть предел, – сказал он. – Есть вещи, которые я не могу выразить словами. И никогда не сумею. – Голос был пепельно-серым. Марти не стал давить и двинулся дальше.

– Вы сказали, что он возвращался дважды.

– Совершенно верно. Он пришел снова, через год или два после своего первого визита. В тот вечер Эванджелины не было дома. Ноябрь. Помню, дверь открыл Той, и хоть я не слышал голоса Мамуляна, знал, что это он. Я вышел в коридор. Он стоял на ступеньке, освещенной светом с крыльца. Моросил дождь. Помню тот момент, когда наши взгляды встретились. «Примешь меня? – спросил он. Просто стоял и говорил: – Примешь меня?»

Не знаю почему, но я его впустил. С виду не казалось, что он в плохом состоянии. Может, я думал, что он пришел извиниться, не помню. Даже тогда я остался бы с ним друзьями, если бы он предложил. Не так, как раньше. Возможно, мы стали бы знакомыми по бизнесу. Я ослабил защиту. Мы начали говорить о прошлом вместе… – Уайтхед пережевывал воспоминание, пытаясь лучше его прочувствовать. – …а потом он начал рассказывать мне, как одинок и нуждается в моем обществе. Я сказал ему, что Варшавы давно нет.

Я был женатым человеком, столпом общества, и у меня не было желания менять свои привычки. Он начал ругаться: обвинял меня в неблагодарности. Сказал, что я его обманул. Нарушил заключенный между нами пакт. Я сказал ему, что никакого пакта никогда не было, просто однажды я выиграл партию в карты в далеком городе, и в результате он решил помочь мне, по своим причинам. Сказал, что, по-моему, согласился на его требования в достаточной мере, чтобы считать, что любой долг ему выплачен. Он делил мой дом, моих друзей, мою жизнь в течение десяти лет: все, что у меня было, принадлежало ему.

«Этого мало», – сказал он и начал снова: те же мольбы, что и прежде; те же требования, чтобы я бросил лживую респектабельность и уехал куда-нибудь с ним, стал странником, его учеником и выучил новые, страшные уроки о том, как устроен мир. Должен сказать, что в его устах это звучало почти привлекательно. Бывали моменты, когда я уставал от маскарада, чувствовал запах войны и грязи, видел облака над Варшавой и тосковал по вору, каким был раньше. Но я не собирался бросать все ради ностальгии. Я ему так и сказал. Думаю, он должен был знать, что я непоколебим, потому что он впал в отчаяние и начал нести чушь, что ему страшно без меня, он потерялся. Я был тем, кому он отдал годы своей жизни и энергии, и как я мог сделаться таким черствым и нелюбящим? Он положил на меня руки, заплакал, попытался дотронуться до моего лица. Я был в ужасе от всего этого. Он вызывал у меня отвращение своей мелодрамой; я не хотел иметь ничего общего ни с ней, ни с ним. Но он не уходил. Его требования превратились в угрозы, и я, наверное, потерял самообладание. Впрочем, не «наверное». Я впервые в жизни так разозлился.

Я хотел покончить с ним и со всем, что он олицетворял: с моим грязным прошлым. Я ударил его. Сначала не сильно, но, когда он не перестал пялиться на меня, потерял контроль. Он не пытался защищаться, и его пассивность еще больше распалила меня. Я бил его и бил, а он просто принимал это. Все время подставлял лицо под удары… – Он судорожно вздохнул. – …видит Бог, я делал вещи и похуже. Но ничего такого, чего бы так стыдился. Я не останавливался, пока не рассадил костяшки. Потом я отдал его Тою, который обработал его как следует. Все это время он даже не пикнул. Мне становится холодно, когда я думаю об этом. Я все еще вижу его у стены, с Биллом у горла, и его глаза смотрят не туда, откуда был следующий удар, а на меня. Только на меня.

Я помню, как он сказал: «Ты знаешь, что натворил?» – вот так просто. Очень тихо, и кровь текла из его рта вместе со словами.

А потом что-то случилось. Воздух стал густым. Кровь на его лице начала расползаться как живая. Той отпустил его. Он соскользнул вниз по стене, оставив на ней пятно. Я думал, мы его убили. Это был худший момент в моей жизни, когда я стоял рядом с Тоем, и мы оба смотрели на мешок костей, который избили. Конечно, это была ошибка – нам не следовало так отступать. Мы должны были покончить с ним в тот самый момент, убить его на месте.

– Господи.

– Да! Глупо, что мы его не добили. Билл был мне верен, обошлось бы без последствий. Но у нас не хватило смелости. У меня не хватило смелости. Я просто заставил Тоя привести Мамуляна в порядок, а потом отвезти его в центр города и бросить там.

– Вы бы его не убили, – сказал Марти.

– Ты продолжаешь настаивать на том, что читаешь мои мысли, – устало ответил Уайтхед. – Разве ты не видишь, что он этого хотел? За этим и пришел? Он позволил бы мне стать его палачом, если бы у меня хватило смелости довести дело до конца. Его тошнило от жизни. Я мог бы избавить его от страданий, и на этом бы все закончилось.

– Думаете, он смертный?

– У всего есть конец. Его срок давно вышел. И он это знает.

– Значит, все, что вам нужно, – ждать, верно? Он умрет через какое-то время. – Марти вдруг стало тошно от этой истории, воров, случайности. Вся эта печальная история, правдивая или нет, вызывала у него отвращение. – Я вам больше не нужен, – сказал он, встал и направился к двери. Звук его шагов по стеклу был слишком громким в маленькой комнате.