Говард Лавкрафт - Некрономикон. Книга запретных тайн [сборник litres]

Ввиду этих обстоятельств мне трудно продолжить этот странный рассказ, но все же постараюсь изложить, что было дальше, не пытаясь разобраться, где грань между реальностью и очевидным. Очнулся я целым и невредимым в своей постели, в окно пробивался красный отблеск рассвета. На столе в нашей комнате в окружении мужчин, среди которых был и лекарь прииска, лежало безжизненное тело Хуана Ромеро. Они обсуждали странную смерть мексиканца, словно погрузившегося в глубокий сон; судя по всему, эта смерть была как-то связана с необычной молнией чудовищной силы, ударившей в гору и сотрясшей ее. Причина смерти была непонятной, и вскрытие не пролило на это света, ибо не выявило ничего, что препятствовало ему продолжать жить. Из доносившихся до меня обрывков бесед следовало, что ни я, ни Ромеро не уходили никуда ночью во время бури, пронесшейся над Кактусовыми горами. Рабочие, рискнувшие спуститься в шахту, сообщили, что из-за бури произошел обвал, запечатавший ту пропасть, что произвела днем раньше на всех такое ужасное впечатление. Когда я поинтересовался у сторожа, слышал ли он какие-нибудь особенные звуки перед необычно мощным разрядом молнии, он упомянул завывания койота, собаки и ветра в горах – и ничего более. Я нисколько не сомневаюсь в его словах.

Когда работы возобновились, управляющий рудника, мистер Артур, собрал из наиболее смелых группу, которая обследовала ту область, где разверзлась пропасть. Занявшись этим без особого энтузиазма, они просверлили глубокую скважину. Результат оказался крайне любопытным. Следовало бы ожидать, что свод над пустотой не окажется толстым, однако бур наткнулся на крепкую и толстую скалу. Не найдя там более ничего, даже золота, управляющий оставил попытки исследований, но после этого не раз на его лице бывало недоумение, когда он сидел, задумавшись, за своим столом.

И еще кое-что любопытное. Вскоре после того, как я очнулся в то утро после бури, я заметил необъяснимое отсутствие индийского перстня на моей руке. И хотя я очень дорожил им, обнаружив исчезновение, я ощутил облегчение. Если его присвоил кто-то из моих товарищей-рудокопов, он, должно быть, как-то хитро распорядился своим трофеем, ибо ни объявление в газете о поиске пропажи, ни попытки полиции найти его не дали никакого результата, и больше я этого перстня не видел. Но при этом я сомневаюсь, что перстень похитила рука смертного, ибо много странных вещей довелось мне познать в Индии.

Мое отношение ко всему происшедшему то и дело меняется. При свете дня и вообще почти в любое время года я более склонен верить, что странные события – лишь плод моего воображения; но иногда осенними ночами, когда часа в два мрачно завывает ветер и дикие звери, из неизведанной глубины доносится вдруг омерзительный ритм – я снова ощущаю весь ужас того, что связано с перевоплощением Хуана Ромеро.

Воспоминания мои пребывают в великом беспорядке. Я даже сомневаюсь в том, когда они начинаются, ибо временами ощущаю позади себя потрясающие шеренги годов, а иногда мне кажется, как будто настоящий момент представляет собой изолированную точку в серой и бесформенной бесконечности. Я даже не уверен в том, как передаю эту весть. Понимая, что говорю, я тем не менее испытываю смутное ощущение того, что потребуется некое странное и, быть может, ужасное посредничество для того, чтобы передать мои слова туда, где меня должны услышать. Личность моя также возмутительно не определена. Похоже, я испытал великое потрясение – быть может, посредством некоего полностью монструозного выроста какого-нибудь из циклов моего уникального и невероятного жизненного опыта.

Все эти циклы бытия, конечно, имеют своим основанием ту источенную червями книгу. Помню, когда я обрел ее – в тускло освещенном месте возле черной маслянистой реки, над которой всегда кружит туман. Место это было старинным, и доходящие до потолка полки, уставленные прогнившими томами, шествовали бесконечной чередой по лишенным окон внутренним комнатам и альковам. Еще там грудились на полу огромные и бесформенные кучи книг, чередующихся с полными фолиантов грубыми ларями; в одной-то из этих груд я и отыскал этот том. Названия книги я так и не узнал, ибо первые страницы отсутствовали; однако она раскрылась на последних страницах, явив мне нечто такое, отчего голова моя пошла кругом.

Это была формула – своего рода перечень того, что нужно говорить и делать, – в которой я узнал нечто черное и запретное; нечто такое, о чем я уже читал в уклончивых параграфах, которые со смесью отвращения и восхищения записывали странные любители копаться в тщательно хранимых под замком тайнах Вселенной, чьи тленные тексты я так любил поглощать. Она являлась ключом – и путеводителем – к неким вратам и переходам, о которых мистики мечтали и перешептывались между собой с детских лет рода людского, ведущим к свободе и открытиям за пределами трех измерений и областей известной нам жизни и материи. Целые века люди не обращались к ее жизненно важной сущности и не знали, где найти ее, однако книга сия была очень стара. Не печатный пресс, но рука некоего полубезумного монаха выводила эти зловещие латинские фразы уходящими в потрясающую древность унциалами [16] Каллиграфический вариант одного из основных типов латинского письма III–V вв., называемого иногда первоначальным минускулом (от лат . minus – малый). Характеризуется крупными, округлыми буквами, почти не выходящими за пределы строки, без острых углов и ломаных линий. .

Помню, как злобно хихикал и кривлялся этот старикашка, как он сделал непонятный мне знак левой рукой, когда я уносил эту книгу. Он отказался взять за нее плату, и причину этому я узнал только много позже. Поспешая домой по узким, извилистым и одетым туманом приморским улочкам, я ощущал неприятное впечатление того, что за мной крадучись следуют негромко ступающие ноги. Столетние обветшавшие дома по обе стороны улицы казались наполненными юной и отвратительной злобой – как будто здесь вдруг открылся доселе закрытый канал дьявольского понимания. Я ощущал, что эти стены и нависающие над головой остроконечные щипцы, сложенные из заплесневелого кирпича и поросших грибком штукатурки и древесины – с их похожими на глаза, остекленными ромбами окнами, – едва удерживались от того, чтобы сойти с места и растоптать меня, хотя я прочел только малейший фрагмент богомерзкого заклинания, прежде чем закрыть книгу и унести ее прочь.

Еще помню, как я наконец начал читать эту книгу – побледнев, запершись в чердачной каморке, давно отведенной мной для странных исследований. В огромном доме было тихо, ибо я поднялся только после полуночи. Кажется, у меня была тогда какая-то семья – хотя в подробностях я не слишком уверен, – и знаю, что у меня было много слуг. Какой тогда был год, сказать не могу; ибо с тех пор познал множество веков и измерений, и все мои прежние представления о времени растворились и преобразовались в нечто иное. Читал я при свете свечей – помню эту безжалостную восковую капель, – a с далеких колоколен время от времени доносился звон.