Говард Лавкрафт - Некрономикон. Книга запретных тайн [сборник litres]

Похоже, что я с особым вниманием следил за голосами колоколов, как будто бы страшась услышать среди них известную мне весьма далекую и интригующую нотку. И тут я впервые услышал, как кто-то заскребся и завозился у слухового окна, свысока глядевшего на прочие крыши города. Звук раздался, когда я монотонно произносил девятый стих этого первичного заклинания, и, содрогаясь, я понял, что означает он. Ибо тот, кто проходит через врата, всегда получает тень, и впредь никогда более не может остаться в одиночестве. Я вызвал духа – и книга действительно оказалась той самой, суть которой я подозревал. В ту ночь я прошел через ворота, ведущие в водоворот искаженного времени и видения, и когда утро застало меня в чердачной комнате, я увидел в стенах, полках и всяких принадлежностях такое, чего никогда не замечал прежде.

После этого я уже не мог видеть мир таким, каким знал его. К настоящему всегда примешивалась доля прошлого и чуточка будущего, и каждый прежде знакомый объект казался чуждым в новой перспективе, рожденной моим расширившимся зрением. Начиная с того дня я обитал в фантастическом сне, составленном из неизвестных и полузнакомых форм; и после каждого прохождения новых ворот все менее отчетливо узнавал предметы той узкой сферы, с которой так долго был связан. Того, что я видел вокруг себя, не замечал никто другой; и я сделался вдвойне молчаливым и бдительным, чтобы меня не приняли за безумца. Псы боялись меня, потому что ощущали внешнюю тень, никогда не разлучавшуюся со мной. Но я продолжал читать – сокровенные, забытые книги и свитки, к которым приводило меня мое новое видение – и прорывался сквозь очередные врата космоса, бытия и образа жизни к ядру, сердцевине неведомого пространства.

Помню ту ночь, когда я стоял посреди начерченных мной на полу пяти огненных колец в самом меньшем из них, декламируя ту чудовищную литанию, которую доставил мне гонец из Тартарии. Стены растаяли напрочь, и черный ветер понес меня посреди неизмеримо серых бездн к подобным иглам башням неведомых гор, грудившихся в милях подо мной. А потом была предельная тьма, a за ней явился свет мириадов звезд, образовывавших чуждые, странные для взора созвездия. Наконец я увидел далеко под собой вниз покрытую зеленью равнину и различил на ней крученые башни города, построенного на манер, о котором я никогда не слышал, не думал и не читал. Подплывая все ближе к этому городу, я увидел огромное квадратное каменное здание на открытом просторе и ощутил, как впился в меня жуткий страх. Завопив, я принялся сопротивляться, и тут наступил мрак, после которого я вновь оказался в своей чердачной комнате, распростертый на полу – на всех пяти фосфоресцирующих кругах. Это ночное скитание оказалось ничуть не более странным, чем скитания многих предыдущих ночей; но в нем было больше ужаса, ибо я знал, что оказался много ближе к тем внешним мирам и безднам, чем когда-либо прежде. После этого я сделался более сдержанным в своих заклинаниях, потому что не имел желания оказаться отрезанным от собственной плоти и от земли в неведомых пучинах, из которых мне не будет возврата…

Самой старой и сильной среди эмоций рода людского является страх, a древнейшей и сильнейшей разновидностью страха является страх перед неизвестным. Мало кто из психологов станет оспаривать эти факты, и признанная справедливость их должна на все времена закрепить подлинность и достоинство таинственного и жуткого повествования в качестве литературного жанра. Против него выпущены все стрелы материалистической утонченности, которая придерживается привычных эмоций и внешних событий, и наивно пресного идеализма, пренебрегающего эстетическим мотивом и требующего дидактической литературы, чтобы «возвышать» читателя к приемлемой степени притворно улыбчивого оптимизма. Однако, несмотря на всю эту оппозицию, жуткая проза выжила, развилась и достигла значительных высот совершенства, основываясь как таковая на глубинном и элементарном принципе, привлекательность которого хотя и не является универсальной, но по необходимости оказывается острой и постоянной для умов, наделенных необходимой для нее чувствительностью.

Притягательность призрачного и зловещего жанра обыкновенно ограничивается узким кругом читателей, потому что требует от них некой доли воображения и умения отстраняться от повседневной жизни. Относительно немногие настолько свободны от повседневной суеты и рутины, чтобы суметь отреагировать на звуки, доносящиеся извне, и повествования об ординарных чувствах и событиях, как и обыкновенное сентиментальное изложение таковых чувств и событий, всегда будет занимать первое место во вкусах большинства – быть может, вполне справедливо, ибо подобные ординарные материи составляют бóльшую часть человеческого опыта. Однако среди нас всегда присутствуют чувствительные люди, и луч занимательной фантазии всегда способен воссиять в темном закоулке даже самой прочной головки; так что любой уровень рационализма, никакие реформы и анализ по Фрейду не могут вполне аннулировать воздействие жуткого шепотка в печной трубе или не менее жуткой тишины уединенного лесного уголка. Здесь вовлекается в действие психологический паттерн или традиция столь же реальная и столь же глубоко укорененная в духовном опыте, как и любой другой известный человечеству паттерн или событие, одновременное религиозному чувству и тесно связанное со многими аспектами оного; слишком уж велика и важна связанная со страхом часть нашего внутреннего биологического наследия, чтобы ее могла утратить очень значительная, хотя и численно небольшая составляющая нашего вида.

Первые инстинкты и эмоции человека сформировали его отклик на среду, в которой он очутился. Определенные ощущения, связанные с удовольствием и болью, складывались вокруг явлений, причины которых были ему понятны, в то время как вокруг тех, которые оставались загадочными для него – а в ранние дни вселенная была полна ими, – неизбежно сплетались такие персонификации, чудесные толкования и ощущения страха и трепета, какие могли осенить расу, обладающую небольшим количеством простых идей и ограниченным опытом. Неизведанное, подобно непредсказуемому, сделалось для наших примитивных праотцов жутким и всесильным источником благодеяний и бедствий, явленных человечеству по таинственным и полностью внеземным причинам, и посему явно принадлежащим к сферам бытия, о которых нам неведомо ничего и в которых нам нет места. Феномен сновидения подобным образом помогал составить представление о нереальном или духовном мире и, в общем, обо всех условиях дикарской зари – жизни, так крепко способствовавшей развитию ощущения сверхъестественного, что нам не следует удивляться той основательности, с которой сама наследственная сущность человечества насытилась религией и суеверием. Подобное насыщение, в качестве простого научного факта, следует рассматривать как виртуально перманентное в той мере, насколько речь идет о подсознательном в уме и внутренних инстинктах; ибо хотя область неизведанного неизменно сужалась в течение тысячелетий, бесконечный резервуар таинственного до сих пор охватывает бóльшую часть внешнего космоса, в то время как огромный остаток могущественных ассоциаций удерживается вокруг всех предметов и процессов, некогда являвшихся таинственными, какое разумное объяснение они бы ни имели теперь. Более того, существует реальная физиологическая фиксация старинных инстинктов в нашей нервной ткани, что делает их неприметно действующими даже в том случае, если удалось бы полностью очистить сознательный разум от всех источников удивления.