Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

– Она разбирается в музыке лучше, чем в мужиках.

– Сколько? – рявкнул Дитрек и ударил кулаком по столу. Науэль и ухом не повел.

– Две.

Дитрек приподнялся, чтобы достать из кармана купюры.

– 1… 5… 20 тысяч, – пересчитал он. – Бери и выматывайся, – он пытался быть максимально презрительным, но его вытянутая рука придавала ему умоляющий вид.

Науэль посмотрел краем глаза.

– Ты идиот?

– А ты считаешь, я не понимаю? – огрызнулся Дитрек. – Не врубаюсь, зачем ты все это устроил? Ты не собираешься судиться со мной. Если бы ты намеревался наказать меня таким образом, ты сделал бы это уже давно. Тебе просто нужны деньги, и ты вымогаешь их у меня.

Науэль утомленно вздохнул, всем своим видом показывая, как ему тяжко разговаривать с этим умственно неполноценным.

– Две сотни, дубина. Двести тысяч.

Дитрек медленно осел.

– Очередная из твоих шуточек, Науэль? – он почти кричал. – Ты считаешь, у меня есть такие деньги? Ты считаешь, даже если они есть, я стану держать их в доме?

Науэль бережно положил пластинку на полку.

– Да, я считаю, у тебя есть эти деньги. Если нет, ты найдешь их в течение часа, и мне плевать, как ты это сделаешь. Нет, я не считаю, что ты держишь их в доме. Но это не проблема. Иди и принеси. Выполняй команду, как собака.

– Я предпочел бы убить тебя, – сказал Дитрек с ненавистью. – Шлюха дешевая.

Науэль рассмеялся.

– Ну, тебе я в итоге обошелся недешево, не так ли, милый?

– Тварь.

– О да, мой сладкий, – ухмыльнулся Науэль.

– Изворотливая, нахальная мразь.

– Именно.

Дитрек потер переносицу. Его прикосновения к лицу уже приобрели навязчивый характер, как будто у него зудела кожа. Науэль обошел его и сел в кресло, которое занимал ранее. Дитрек направил на Науэля мрачный взгляд.

– Хорошо, – он прикурил вторую сигарету. – Хорошо.

Встав, Дитрек вышел из комнаты, чтобы вернуться с чековой книжкой. Вырвав страницу, с каменным лицом оформил чек. Науэль наклонился к журнальному столику и вытянул что-то с нижней полки. Дитрек положил чек на столик. Рухнув в кресло, он вжался в спинку, подальше от Науэля, точно тот брызгался ядом.

– Вот чек. Он действителен трое суток. Теперь ты уйдешь?

Светлые глаза Науэля источали космическое спокойствие.

– Нет, – сказал он просто и натянул на руку игрушку-перчатку. – Круто. Это что здесь делает? Тоже твоей жены?

– Что значит «нет»? – спросил Дитрек очень тихо.

– Она у тебя забавная.

– Что значит «нет»?

– «Нет» значит «нет», – объяснил Науэль терпеливо. – Если ты поймешь. У парней вроде тебя вечно проблемы с этим словом.

– Тебе мало денег?

– При чем здесь деньги? – удивился Науэль. – При чем здесь мало? У меня не бывает мало денег. Они либо есть, либо отсутствуют. Я отношусь к ним как к птицам – прилетают, улетают, все зависит от погоды. Никакого особенного интереса к ним.

– Тем не менее ты никогда не уходил от меня без них, – прошипел Дитрек.

– И вечно не знал, на что их потратить, – фыркнул Науэль. – Я не меркантилен, совсем. Не позволю вешать на меня всех собак, мне достаточно тех, что уже со мной. Однако я предпочитаю следовать принципу «с паршивой овцы хоть шерсти клок». Пусть мне не станет теплее, но, я надеюсь, тебе похолодает, – он пошевелил пальцами в игрушке-перчатке, и белая зайчиха с розовыми глазами качнула головой, как будто соглашаясь с его словами.

– Осточертело все это, – выдавил Дитрек и раздавил сигарету в пустой кофейной чашке.

– Что именно? – невинно осведомился Науэль. Зайчиха весело взмахнула лапками. – У нее такой хвостик, ого.

– Ты, – выдохнул Дитрек, непостижимым способом вмещая в короткое слово бездну презрения. – Какой же ты подонок.

– Плохое слово, – сказал Науэль тонким жалобным голоском, плохо сочетающимся с его нахальной ухмылкой. Зайчиха закрыла лапками уши. – Этот человек грубый, – продолжил Науэль так же и затем своим голосом: – Да, но он считает, мы этого не заметим, потому что у него свитер с ромбиками.

Науэлю сегодня дались свитера с ромбиками.

– Скажи мне, что мне сделать, чтобы ты исчез, или я придушу тебя!

Науэль неохотно отвлекся от зайчихи.

– Два условия. Выполни их, и я оставлю тебя в покое – до поры до времени.

– Какие?

Науэль склонил голову на бок (прозрачный кристалл, болтающийся на серебряной цепочке, коснулся его плеча), и одновременно с ним наклонила голову зайчиха.

– Первое: скажи мне правду.

– Какую правду? – уточнил Дитрек и весь ощетинился. – Ты издеваешься надо мной?

– В этот раз, может быть, и нет, – Науэль положил зайчиху на колени и выдвинулся вперед, впиваясь в Дитрека взглядом. – Может быть, мне действительно хочется услышать, что этого никогда не повторялось. Хотя я не уверен. Вполне возможно, я настоящая сволочь, и мне все равно, довелось ли кому-то пережить то же самое.

Дитрек вжался в спинку кресла.

– О чем ты?

– Я был не первым, – тихо, безмятежно произнес Науэль. – Последним?

– Я не понимаю тебя, – неуверенно возразил Дитрек.

– Последним? – повторил Науэль, и в его голосе прозвучали хорошо знакомые мне приказные нотки.

Дитрек не отвечал. На секунду он поднял взгляд на Науэля, но когда Науэль посмотрел в ответ, опустил глаза.

– После того, как я ушел из города, ты не знал, где я, в какой момент я могу появиться снова, что еще я могу придумать, – сказал Науэль. – Тебе казалось, на тебя падает тень того скандала с видеозаписью на телевидении, пусть даже другие этого не замечают. Ты уехал из города, оставив порочащие факты в прошлом. Получил возможность начать новую жизнь. И что ты сделал?

Дитрек неохотно оторвался от спинки кресла.

– Этого никогда больше не повторялось, – произнес он шуршащим шепотом, потянувшись к Науэлю над журнальным столиком. Я едва могла разобрать слова Дитрека со своего места, но он бы предпочел, чтобы меня не было здесь совсем. – Никогда. Я дистанцировался от моих скверных поступков – в физическом и ментальном смысле. Однажды я оглянулся и вдруг увидел, какими же плохими они были, и отчаяние, постигшее меня, на долгие годы заслонило мне свет. Я не каменный, Науэль, но даже если бы был каменным, этот стыд точит меня, как вода. Я понимаю, что ты считаешь меня хладнокровной порочной сволочью, но в твоих воспоминаниях остался другой человек. И ты был для него первым и последним, это так. Я всегда буду ощущать вину перед тобой, но я изменился.

Когда Дитрек затих, я услышала его прерывистое от волнения дыхание. Еще минуту назад я не могла ожидать от этого холодного человека такой страстной речи. Это напомнило мне те моменты в детективных фильмах, когда, казалось бы, все улики против обвиняемого, но вдруг он произносит десяток-другой слов в свою защиту, и твои первоначальные сомнения в его виновности возвращаются. На минуту мне показалось, что даже Науэль смягчился. А потом Науэль улыбнулся – без сверкания в тридцать два зуба, просто тихая милая улыбка хорошего мальчика, которую он однажды подсмотрел у кого-то и с тех пор умел изобразить.