Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

Зайчиха закрыла глаза лапками.

– Козлина, обидел зайку, – укорил Науэль и сбился на смех. Он смеялся сегодня чаще, чем за весь пошедший месяц, наверное, у него уже щеки болели. Он пнул Дитрека в колено, и тот качнулся, падая в кресло, обмякший и до того беспомощный, что мог бы вызвать сочувствие. Но не вызывал.

– Продолжаем, – Науэль был безжалостен. Сняв игрушку-перчатку, он положил ее на журнальный столик. Синий камень на его кольце в сумерках, казалось, источал сияние, а кожа Дитрека белела, как мел. – Она не оставит это так просто, я уверен. Она уйдет, но прежде сделает твои тайные встречи невозможными, а, может быть, и не тайными. Она может поговорить с матерью твоего секретного сокровища – это в лучшем случае. А в худшем – обратится в полицию. В любом случае она расскажет о твоих специфических предпочтениях матери, подруге, еще кому-то близкому – поверь мне, ни одна женщина не станет молчать, когда ей по-настоящему плохо. И тем более она – открытая душа, которая держать в себе этот мрак не сможет. Так ведь?

Хотя слова были жесткими и пугающими, голос Науэля звучал издевательски тепло и добродушно.

– Тот, кому она доверится, поделится шокирующими сведениями с кем-то еще. По городу поползут слухи, которые только подтвердит твой развод с женой. Ты не будешь видеть ее после того, как она оставит твой дом и тебя в нем, но ты будешь ощущать ее враждебность несмотря на все расстояние между вами. Твои сотрудники будут шептаться за твоей спиной, и дела твоей фирмы пойдут хуже. Соседи начнут смотреть косо, соседские собаки – гадить в твоем саду, а почтальоны – специально промахиваться мимо твоего крыльца, бросая газету в грязь (хотя это все мелочи, лишь бы не стреляли в затылок, я так считаю). На тебя будет давить всё и сразу: гнетущая процедура развода; страх, что твоя жена начнет судебное преследование; что мать твоего малолетнего любовника начнет судебное преследование; осуждение, реальное или мнимое, исходящее от каждого, с кем ты заговоришь. Тебе придется уехать и начать жизнь сначала, еще раз. Но даже когда все наладится, ты не будешь чувствовать покой, зная – то, что есть у тебя сейчас, остается твоим лишь до тех пор, пока я не решу навестить тебя снова. И ты не сможешь спрятаться от меня, поверь мне, даже если превратишься в крысу и поселишься в пакете из-под печенья. Я буду твоей внешней совестью, Дитрек, ведь внутренней у тебя нет.

Науэль умолк, и тишина мгновенно сменилась звоном – протяжным и громким, как сирена скорой помощи, к которому мы прислушивались две минуты, пять, десять. Затем Дитрек заговорил, очень тихо, и мне почему-то представился снег, беззвучно падающий на землю:

– Пожалей меня. Пожалуйста.

– Я не жалею людей, не испытывающих жалости. А ты следи за словами. Теряешь свой статус.

– Не отбирай ее у меня. Впервые в жизни… я кого-то полюбил.

Науэль скучающе разглядывал свои ногти, но я чувствовала гнев, разъедающий его душу много, много лет, и даже в полумраке различала, как порозовели от внутреннего жара его обычно бледные щеки, когда он наконец посмотрел на Дитрека:

– Мне безразлично, как то, что я сделаю, отразится на тебе. Мне безразлично, что ты будешь чувствовать. Мне безразличен ты сам.

Еще секунду лицо Дитрека оставалось застывшим, как гипсовая маска. Потом его губы расползлись в диковатой улыбке. Я напряглась, уверенная, что сейчас ярость Дитрека все-таки одолеет его здравый смысл, и он набросится на Науэля с рычанием и безрассудством, но он продолжал улыбаться, бессмысленно, как по голове стукнутый:

– Кто бы знал, что ты станешь таким, как сейчас. Раньше ты мне нравился больше: когда-то давным-давно, когда ты был маленьким и тихим, смотрел испуганно и покорно, держал при себе свои недовольство и протест, если они возникали.

Науэль сверкнул зубами:

– Времена меняются. И теперь все стало совсем наоборот, ты заметил?

– Я тебя ненавижу, – бесцветно произнес Дитрек.

В темнеющей комнате Науэль поблескивал, как светлячок.

– А я с тобой развлекаюсь.

И тогда Дитрек заплакал. Очень тихо. Его горло спазматически сжималось, но слезы были скупыми и мелкими.

– Он плачет от злости, – пояснил для меня Науэль. – Ну хоть как-то.

Он не мешал Дитреку – ровно две минуты, потом встал, прошел через всю комнату и щелкнул по выключателю. Комнату залил свет, яркий и беспощадный, и Дитрек съежился в кресле, вытирая щеки. Науэль хлопнул в ладоши.

– Все, достаточно изливать свою боль.

Жмуря глаза от света, Дитрек достал платок и аккуратно высморкался. Хотя глаза у него были мокрые, черты лица хранили ледяную твердость.

– Выкладывай деньги, и можешь считать наш визит законченным, – сказал Науэль таким тоном, будто это он последние полчаса изнемогал от желания быть отпущенным на свободу.

– Я выпишу новый чек, – процедил Дитрек сквозь зубы.

– Нет, милый. Ты сгоняешь в банк и принесешь мне всю сумму наличными. Торопись, корпоративные рабы скоро разойдутся на ночевку по хижинам.

– Ты не способен заглянуть в банк и поставить свою гребаную подпись? – закричал Дитрек так, что стекляшки на люстре зазвенели.

– Не-а, – лениво протянул Науэль. – Влечение к пороку, возникшее в столь раннем возрасте, загубило на корню тягу к образованию. А в банке мой крестик не прокатит.

– Я не оставлю тебя в моем доме без надзора.

Науэль широко зевнул, показав нежно-розовую внутреннюю поверхность рта.

– А у тебя есть выбор?

Дитрек дрожащими от злости пальцами сгреб предыдущий чек со стола. Когда он проходил мимо меня, я вжалась в диван. Науэль проследил за Дитреком безразличным взглядом. Руки в карманах и расслабленная поза, ускользающая полуулыбка – Науэль Вилеко каким он желает быть.

– Только попробуй что-нибудь устроить! – крикнул Дитрек, прежде чем выскочить на улицу, где черными блестящими струями лил дождь. – И не смей ляпать свою жвачку на мебель!

Только когда машина Дитрека скользнула мимо окна, я наконец-то смогла вдохнуть достаточное количество воздуха.

– Не обязательно дрожать с головы до хвоста, – сказал Науэль, преображенный в одну секунду – погасивший свой свет, сдержанный и неулыбчивый, витающий мыслями далеко отсюда, дергающий за кончики своих коротких волос в тайной надежде, что они от этого быстрее отрастут – Науэль Вилеко как он есть.

– Кто этот человек?

– Наш разговор прояснил более чем достаточно, – достав изо рта жвачку, Науэль прилепил ее к нижней поверхности столешницы журнального столика. – Есть хочешь?

– Даже думать о еде противно.

Науэль положил пластинку на проигрыватель, и комнату наполнили холодящие, чистые звуки вступления «Ореола». Прибавив громкость, Науэль закрыл глаза на секунду, пропитываясь музыкой, растворяясь в ней, как кусок сахара в теплом молоке. Отлучившись в кухню, он вернулся с чашкой горячего чая, которую подал мне.