Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

– Почему ты не сказал ей правду? – спросила я.

– Не уверен, кого я утоплю этой правдой глубже – Дитрека или этого мальчика. Оставляю последнему прозра-а-ачный намек и возможность выкрутиться.

– А если его мать решит позвонить настоящему отцу этого Нивеля?

– Это будет весьма проблематично сделать, учитывая, что не только отца Нивеля, но и самого Нивеля скорее всего в природе не существует.

– Как ты можешь быть уверен?

– Я не уверен. Но считаю, что мало кто из мальчишек станет прикрывать шляния другого, не зная причины его исчезновений. А в данном случае и зная.

– А если все-таки…

– Его проблемы. Надо было лучше прятать свой хвост, чтобы не попасться. Если у него достаточно мозгов, он сумеет выпутаться с максимальной пользой для себя. Я бы сумел.

Науэль продолжил блуждания по дому, то появляясь в поле моего зрения, то исчезая. Музыка и шоколадная паста не давали ему покоя. Я подавленно ожидала завершения. Все открывшееся сегодня оставило у меня болезненное ощущение ушиба – словно я свалилась с большой высоты и все еще лежала, слишком оглушенная, чтобы встать. Взяв одну из сигарет Дитрека, оставленных на журнальном столике, Науэль поскоблил ее сбоку, развернул бумагу и высыпал табак на стол.

– Одна проблема, когда пишешь на папиросной бумаге – она легко рвется. Зато она очень тонкая, и записку легко свернуть так, что она станет маленькой, как ноготь, – Науэль умудрялся одновременно говорить, выскабливать из банки остатки пасты и выводить мельчайшие буквы своей любимой розовой ручкой с медвежонком на колпачке. Завершив, он осторожно сложил прозрачный белый листок. – Видишь? Ее будет сложно найти.

– Это записка его жене? Что ты написал?

– Скажем так, я предоставил ей возможность выбить грязный матрас.

– Ты нашел что-то еще?

– Нашел, – ответил Науэль кратко, исчезая в дверном проеме, и вскоре я услышала, как он чихает в отдалении. – Представляешь, он пользуется все тем же одеколоном, на который у меня аллергия, – сказал он, появляясь снова. – Я нашел сверхустойчивую помаду. Ей почти не пользовались. Неудивительно. Это первый случай, когда реклама говорит правду. Эта помада действительно не сотрется, причем не только при поцелуях, но и когда вы очень упорно пытаетесь ее смыть. Снимается вместе со слоем кожи, который, впрочем, легко отделяется, потому что помада ужасно сушит. Классная вещь, даже выкинуть противно, – он остановился и окинул взглядом светлую стену, без фотографий и картин. – Меня угнетают бежевые обои. Надо их как-нибудь украсить.

– Может быть, лучше оставить как есть? – боязливо предложила я, но Науэль уже провел первую размашистую линию ярко-красной помадой. На обоях расцвела широкая, издевательская улыбка (чем-то неуловимо науэлевская) – крупные зубы между ярко-красными губами. Науэль сделал музыку громче (Фиерс пела о виноватых удовольствиях) и нарисовал два глаза с пушистыми ресницами («Говорят, людям, рисующим пушистые ресницы, свойственна истеричность», – прокомментировал он). Слегка прищуренные, глаза смотрели пристально и ехидно. Я ощущала себя провинившимся ребенком, Науэль подергивался под музыку, а неожиданно вошедший в комнату Дитрек совершенно обалдел.

Совладав с собой и шоком, Дитрек метнулся к проигрывателю и злобно ударил по кнопке. Музыка схлынула, как вода, но судя по жизнерадостной улыбке Науэля, в его голове продолжали звучать веселые песенки.

– Привет, – сказал он любезно. – Я только приступил к раскрытию очередного своего таланта. Если ты подождешь, я закончу.

– Твои деньги, – Дитрек выглядел так, как будто постарел лет на пять за полчаса отсутствия. Его мокрые волосы прилипли к голове, и весь он казался каким-то неказистым и жалким.

– Это мне? – восхитился Науэль, сгребая стопки банкнот без тени почтения к сумме. – Но за что? Неужели сегодня мой день рождения?

– Убирайся, – процедил Дитрек.

– К сожалению, мы вынуждены тебя оставить, – вздохнул Науэль.

Дитрек проследовал за нами на крыльцо. Видимо, он хотел проследить за Науэлем, чтобы тот не натворил что-нибудь еще. Науэль был сама бодрость. Его улыбка и волосы искрились, как первый снег, карманы оттопыривались, набитые деньгами. Дитрек являл полную апатию внешне и бушевал внутренне.

– Я перерою весь дом, обыщу все закоулки. Я уверен, что ты оставил подарочек, намереваясь испортить мне жизнь. Но тебе не удастся.

Науэль поднял голову, и свет лампы позолотил его лицо.

– Дождь кончился… звезды. А твою жизнь мне портить ни к чему. Ты сам вырыл себе большую яму… счастливого падения! Нашел бы способ поумнее дотянуться до детишек, благодетель. Что ты наплел ему? Что от него зависит благосостояние семьи, следовательно, можно и потерпеть немного? Меня тошнит от тебя. Знаешь, почему я пришел? Упоминание о тебе попалось мне в газете. Получается, ты еще и неудачник, кроме того, что сволочь. Не думай, что тебе удастся свернуть все так просто. Я знаю его номер телефона, и нет никаких проблем узнать его адрес. Ты продолжишь оплачивать его учебу, но оставишь его в покое. Врубился? И если когда-нибудь… я решу проверить, как у него дела… и что-то мне не понравится… То, что было сегодня, покажется тебе праздником.

Мы отошли уже шагов на пять, когда Дитрек закричал, осипший от ярости:

– Какого такого блядского героя ты изображаешь из себя? Да ты просто злобный ребенок, Науэль! Злобный ребенок, который стремится унизить взрослых, самоутвердиться среди них любой ценой! Но ты остаешься потаскушкой! Все презирают тебя, и ты ничего не изменишь! Тебе даже нечего придумать, чтобы заслужить еще большее презрение!

Блестящий снаряд ненависти, взорвавшийся с брызгами, врезавшись в затылок Науэля. И во мне что-то лопнуло, звякнуло, как проволока. Я подбежала к Дитреку и толкнула его в грудь с такой силой, что он едва не рухнул.

– Я его не презираю! – завопила я пронзительно. – Закрой свою поганую пасть и не открывай никогда!

Я, кажется, ударила Дитрека несколько раз. Перед глазами у меня горели желтые огни, и сквозь них я мельком увидела вытаращенные на меня глаза Дитрека, затем удивленное лицо Науэля, разворачивающего меня к себе.

– Анна. Аннаделла, – его губы шевелились, но голос я услышала не сразу.

Он потянул меня к машине, усадил внутрь. Я скрестила руки и уставилась перед собой. Внутри все горело. Науэль еще оставался снаружи. Говорил он спокойно:

– Неважно, кто я, пока у меня есть мои длинные зубы. Если кто-то относится ко мне плохо, это его проблемы. Если ты решил достичь финальной ясности, я тоже внесу свой вклад: я не один, Дитрек. В какой-то день каждый из них ощутит гнев, и у тебя не будет способа защититься, потому что, хоть ты и здорово наловчился скрывать свои развлечения, те, кого ты в них вовлекаешь, получают шикарную возможность тебя шантажировать. И они будут, с цинизмом и хладнокровием, которые – плоды твоего воспитания, Дитрек. Ты сам растишь себе врагов. Не я, так другой доконает тебя окончательно. Ты обречен. Занавес опускается.