Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

– Может быть, я бы успокоилась, почувствовала инстинкт, смогла бы привязаться к нему со временем, – прошептала я.

– Может. А может, и нет. Сомневаюсь, что ты выгнала бы его на улицу или продала мяснику, но то, что ты его не любишь, он бы почувствовал. Вспомни себя в тот период, в каком ты была состоянии, и ответь мне на вопрос: в то время ты могла быть уверена, что, если этот ребенок родится, ты сможешь относиться к нему правильно? – Науэль спокойно, внимательно смотрел мне в глаза.

Я опустила взгляд.

– Нет.

– Вот видишь, – Науэль отпустил меня, и я почувствовала себя странно обессиленной, как будто взбежала по высокому холму. – В законный срок прервать беременность, когда чувствуешь, что не в силах ее продолжать – это не преступление. Преступление – это явить в наш злобный мир живое чувствующее существо, которому мало корки хлеба и коробки из-под телевизора, чтобы ощущать себя нормально. Тем более если после этого родители обнаруживают, что чадо совершенно ни к чему в их прекрасно организованном кошмаре, и выбрасывают его, как клочок туалетной бумаги, или же закатывают пинками под стол, чтобы не путался под ногами.

– Это так, но… в собственных глазах… я остаюсь преступницей, – я потерла глаза, лоб, забывая о сигарете в моих пальцах. – Помнишь, ты говорил о женщинах, которых бьют? Я нашла причину своего долготерпения, поняла, на что я потратила эти годы. Я наказывала его, оставаясь с ним. Я наказывала себя, оставаясь с ним. Шесть лет достаточно для искупления?

– Более чем, – буркнул Науэль. – Теперь ты простишь себя?

– Теперь, скажем так, я оставлю себя в покое.

Науэль грустно хмыкнул.

– Хоть что-то.

Улыбнувшись, я стерла слезинки из уголков глаз.

– Спасибо, что выслушал.

– Кто-то должен был.

– Знаешь, несмотря на весь твой внешний цинизм, ты всегда был добр ко мне, когда я нуждалась в этом, – Науэль попытался остановить меня очередной мрачной шуточкой, но я прервала его: – Ты лучше, чем думаешь о себе. Я подозреваю, даже лучше, чем я о тебе думаю.

Науэль пожал плечами, как будто говоря: «С женщинами и психами спорить бесполезно».

– Я скажу тебе кое-что… у меня же есть право иметь мнение о тебе, а ты, если что, плюй. После того, как я поняла происходившее со мной, и ты стал мне немного понятнее.

Науэль выгнул бровь. Белизна камней позади него все еще контрастировала с чернотой ночи, но рассвет уже приближался для того, чтобы смягчить границы.

– Я считаю, что ты сердишься на себя за что-то, совершенное давно в прошлом. Ко мне ты снисходителен, а вот к себе – нет. Поэтому ты изолируешь себя, глотаешь таблетки в неограниченных количествах, позволяешь себе ввязываться в опасные переделки. Каждое твое несчастье для тебя лишь заслуженная кара.

– Это опять твои домыслы, Аннаделла. Может быть, я порчу себе жизнь намеренно, а может быть, я просто слишком ленив для того, чтобы выбраться из дерьма. Может быть, я слишком безалаберный, чтобы осознать, что могу быть застрелен за свою настырность, а может, только этого и жду. Вероятен любой вариант. И не смотри на меня так печально. Каждый сходит с ума по-своему. Это его право, помнишь?

И все равно у меня глаза были на мокром месте.

– Можно я тебя обниму? – попросила я.

– Я током не бьюсь.

– Это ты так считаешь.

Я пропустила руки под расстегнутое пальто Науэля, почувствовала тепло его кожи сквозь тонкий свитер, своей щекой – гладкую прядь его волос. Только одна дозволенная мне секунда. А затем я отпустила его.

– И зря ты сказала, что у меня нет друзей. Даже без учета Парикмахера и Розового Желе, кое о ком ты точно должна была знать, – Науэль отобрал у меня третью сигарету, которую я как раз достала из пачки, и выбросил.

Я знала, что я ему друг. Но я знала и то, что этого мне недостаточно.

***

Среди шикарно одетых мужчин и женщин, ужинающих здесь, я как уголек среди алмазов, но в укрытой от глаз посторонних нише, наедине с Науэлем, чувствую себя уютно.

– Когда начнутся съемки?

– Через две недели.

– Здорово.

– Ничего здоровского. Кино и вся эта шелуха вокруг него напоминают мне покрытые золотистой краской пластмассовые колечки для маленьких девочек – издалека блестит, вблизи дешевка. Обычный съемочный день проходит так: ты встаешь в пять утра, едешь четыре часа на натуру, и от недосыпания и тряски тебя начинает тошнить. Потом ты стоишь на холоде и втягиваешь сопли, повторяя зазубренный текст и понимая, что это будет не фильм века.

– А как же творчество?

– Кинопроизводство это бизнес. Большинство фильмов к творчеству не имеют никакого отношения. Стоящих актеров единицы. Остальных возносит на пьедестал невежество толпы и ее потребность кому-то поклоняться. Выбери уже что-нибудь, – торопит он и придвигает ко мне меню.

Листая страницы, я думаю совсем не о еде и украдкой поглядываю на Науэля. С прошлой встречи его волосы стали короче и темнее. Сегодня они уложены так, чтобы волной спадать на лоб. Глаза обведены синей подводкой. На щеках слой тонального крема толщиной в миллиметр, отчего Науэль выглядит так, будто прошел тщательную ретушь – ни пятнышка, ни прыщика, идеальный пластик. Недавно Науэль подарил мне перчатки. Приняв его подарок, я еще долго ощущала, как бешено бьется мое сердце, хотя едва ли сам Науэль придал этому жесту большое значение. Ему просто надоело любоваться на мои красные обветренные руки.

– Какое-то время мы не увидимся, – объясняет Науэль.

Мое сердце сжимается, но я улыбаюсь как ни в чем не бывало и решаюсь сказать:

– Две недели назад я познакомилась с парнем. На работе, – я работаю в книжном магазине, но не уверена, что продержусь там долго. – Он искал справочник по пресноводным рыбам.

Выражение лица Науэля так же непроницаемо, как его тональный крем. Я опускаю взгляд и смотрю на его ногти: довольно-таки длинные, блестящие, покрыты перламутровым лаком.

– Он зоолог, ему двадцать четыре года, у него русые волосы и он очень милый, – звучит неубедительно, будто я рекламирую товар, в качестве которого сомневаюсь.

– А что ты будешь делать со своим мужем? – Науэль медленно отпивает вино.

– Не задумывалась об этом. Пока все не настолько серьезно. А там посмотрим. Завтра… Янвеке едет в командировку. На пять дней.

В моей голове я слышу собственный голос, вопрошающий: «Ты не сердишься? Не сердишься?» Затем замечаю встречный вопрос в его (сегодня) карих, с золотистыми крапинками, глазах: «А должен?» И почему-то начинаю злиться сама.

Мы идем в ночной кинотеатр и смотрим, как на экране горстка идиотов шарахается в потемках, предлагая разделиться каждый раз, как поблизости мелькает маньяк.