Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

Из-под одеяла торчат его длинные ноги. Носки голубые, с утятами, я уже высказалась на их счет, но Науэль не обратил внимания. В его нелепых носках, джинсах и полосатом свитере он напоминает школьника-переростка. Он не стал укладывать волосы, а просто собрал их в хвост. Если порок и оставляет на людях уродливый отпечаток, к Науэлю он был милосерден. Или же просто пожалел портить такое лицо.

– Тигр, заяц, черепаха – все в одном лесу и примерно одного размера, – комментирует Науэль.

Я фыркаю, растекаясь под одеялом, как воск. Науэль не расспрашивает, что там у меня с зоологом, и я благодарна ему за это, даже если он просто забыл. Он выглядел мрачным вначале, но постепенно развеселился. Он даже смеется над мультиком. Его смех тихий и осторожный – как у человека, который смеется крайне редко. Он никогда не скажет: «Я так рад, что тебя встретил». Или: «Ты мне так близка». Но между нами протягиваются прозрачные нити, скрепляя нас друг с другом. Я думаю: зачем мне секс с кем-то другим, если просто находиться рядом с Науэлем для меня гораздо приятнее?

– Науэль, ты веришь в любовь?

– Нет. Но знаю, что объективно она существует.

Заяц на экране корчит жалобную рожицу. Я задумываюсь о том, что любовь – это нечто стихийное, разрушающее твои предрассудки и не учитывающее твои пожелания. («Помидоры собирать самая пора! – произносит дурашливый голос. – Они уже зеленые!») Порой так захлестнет, что только и остается – барахтаться на поверхности изо всех сил, лишь бы не провалиться в темные глубины. Можно подумать, что я прочла слишком много сентиментальных романов… но я действительно так считаю.

***

В машине я пролистала журнал Психологического сообщества и нашла в нем короткую заметку авторства Эрве. Он задавался вопросом, каким же образом синие таблетки воздействуют на мозг, если в результате совершенно разные люди видят одни и те же цветы. Опрос выявил совпадения даже в таких мелочах, как оттенок листьев и наличие жилок на лепестках. Это было действительно странно и даже жутковато, но помочь нам не могло.

Науэль был не в восторге от того, что пришлось ехать днем, но не хотел терять время, дожидаясь ночи. Его как будто постоянно подгоняло что-то, тревога просачивалась сквозь его кожу, заражая и меня, и к полудню я была на грани истерики. Я даже не решалась спросить, куда мы едем. Говорят, животные способны чувствовать опасность. Мы были усталыми, голодными, заплутавшими, как уличные псы. И да, мы чувствовали опасность, догадывались, что отведенные нам часы истекают. Мы перестали разговаривать, просто слушали музыку (а куда мне деться от нее) до самой темноты, как будто верили, что стена звука способна оградить нас от неприятностей, спрятать от глаз тех, кто нас искал. К вечеру пошел сильный дождь, сократил видимость до двух шагов, покрыл дорогу липкой грязью, и напряжение Науэля вроде бы спало.

Он выбегал из машины до магазинчика и за минуту успел промокнуть до нитки, зато вернулся звякая коктейльными бутылками. Выпив, мы внезапно повеселели. Мы ржали как бараны. Нас смешило все. Меня уже не беспокоило, сколько таблеток принял Науэль, и что он ведет машину, распивая алкогольные напитки. На этот вечер я убедила себя, что он будет жить вечно. Я бы сама не отказалась от парочки пилюль. Мы изображали зверюшек из различных мультиков, и Науэль гордился тем, как хорошо это у него получается. Мы вспомнили все самые глупые фильмы, какие нам только доводилось смотреть, и обсмеяли музыку, которую слушал Науэль.

– Дело не в том, что эти песни глупые! – перекрикивал магнитолу Науэль. – Просто не все достаточно умны для того, чтобы найти в них смысл.

– Да, вот уж задачка – отыскать смысл там, где его нет в помине. Возьмем любую фразу, хотя бы ту, что повторяется сейчас: «Я горячая, как лед; холодная, как огонь». Что за бессмыслица вообще?

– Фраза становится ясной, если вспомнить физиологию. Чрезмерно высокая или низкая температуры вызывают одинаковое ощущение – боль. То есть, когда ощущения слишком сильные, человек теряет способность распознавать их. Эта песня о том, как находишься на пределе и уже не знаешь, что чувствуешь.

– Это как раз то, что со мной происходит, – рассмеялась я. – Я не знаю, что я чувствую, но мне хочется визжать. Только я не уверена, что песня действительно об этом. Теперь я понимаю, почему ты любишь такую музыку. Твои интерпретации гораздо интереснее их убогих текстов.

Науэль потянулся к магнитоле, чтобы поменять кассету (не имею понятия, откуда он взял их; кажется, пара-другая кассет у него всегда были с собой, куда бы он ни направлялся). Плотный, состоящий из ледяных синтетических звуков, вступительный проигрыш привнес прохладу в наше тесное, продымленное моими сигаретами, согретое нашим дыханием пространство. Музыка казалась отчужденной и абстрактной, но зазвучавший затем переливчатый, высокий женский голос источал болезненную эмоциональность, и они смешались, как коктейль, уравняли друг друга. Науэль довольно мурлыкнул.

– Прекрасная песня. Я ощущаю ее запах, цвет, вкус. Под такую и умереть приятно.

Одновременно с его последним словом что-то произошло, я даже не поняла, что именно: сзади стукнуло, звякнуло, затем стекло перед нами треснуло изнутри, покрывшись тонкими, похожими на паутину линиями, расходящимися от отверстия в центре.

– Что… – не успела договорить я, как Науэль с силой надавил мне на голову, пригибая к сиденью.

– Но не прямо же сейчас! – воскликнул он капризным тоном девицы, обнаружившей, что цвет доставленной ей помады не совпадает с оттенком в каталоге.

Я едва разобрала его слова. Вся кровь вдруг прилила к ушам, так что я услышала глухое «пум-пум-пум», а голова стала тяжелой и горячей.

– Науэль, – пискнула я, но ему было не до меня. Он вращал руль так, что машина лишь чудом удерживалась на дорожном полотне, не слетая в канаву вдоль обочины. Снова звон; на меня полетело стекло, волосы взвились в ворвавшемся в салон порыве ветра, и я сползла вниз, с ужасом осознавая, что затылок Науэля отчетливо белеет над сиденьем – беззащитный и заметный.

– Спокойно, – произнес Науэль ровно. – Нам продержаться десять минут, и только.

Продержаться до чего? Машина перемещалась рывками – влево, вправо. Меня основательно приложило головой о дверь, но это была не то чтобы приоритетная проблема сейчас. Кажется, продолжали стрелять, – сложно понять из-за музыки, которая теперь звучала так громко, что причиняла боль ушам. Я потянулась к магнитоле – безотчетное, механическое движение, которое я осознала только после того, как Науэль хлопнул меня по руке – с силой, больно. Я уставилась на него круглыми недоумевающими глазами. Почему-то факт того, что он меня ударил, поразил меня до глубины души, так, что на минуту затмил все прочие переживания.