Светлана Фатеева - Вот идет большая птица [сборник рассказов]

И вот тогда-то, когда мои руки были покрыты шипящей белой жижей, опять пришёл щенок. Он, такой же грязный, мокрый и уродливый, сидел на старой рассохшейся бочке, которую уже давно стоило выбросить, но отцу было лень, а мать делала вид, что ничего не замечает. У неё это всегда прекрасно получалось.

Щенок сидел. И смотрел. И, в общем-то, больше ничего не делал, но мне почему-то стало не по себе. Нет, тогда я не думал о том, что убил его и ему не положено здесь находиться, потому что мёртвые — это мёртвые и им нет места среди живых. Всё это в тот момент не приходило мне в голову. Я просто осознавал, что что-то пошло не так, что всё неправильно. Однако вопреки этому чувству встал и прижался носом к стеклу.

Мы молча смотрели друг на друга и ничего не предпринимали. В этом было что-то от медитации, пусть бы и слова такого я тогда не знал. Я настолько впал в транс, что невольно дёрнулся, услышав у себя над ухом голос матери:

— Ну и на что ты там пялишься?

Я оглянулся. Она стояла рядом и хмуро смотрела в темноту.

— Там собака, не видишь?

— Какая ещё собака? — поморщившись, спросила она. — У нас ворота заперты, откуда ей взяться?

Я пожал плечами. Щенок был, а уж откуда он пришёл и как попал к нам во двор, волновало меня мало.

— Вон там, сидит на бочке. Правда, не видишь?

— Я вижу только старую бочку, которую давно стоит выкинуть, — сухо ответила мать, на последних словах возвысив голос. Отец её проигнорировал и снова присосался к пиву.

Я опять повернулся к окну. Щенок сидел на прежнем месте, но, похоже, был абсолютно, совершенно невидим для всех, кроме меня.

— Так где твоя собака? — спросила мать, не дождавшись реакции от отца. Она начинала злиться, а это всегда заканчивалось для меня плохо.

— Нигде, — угрюмо ответил я. — Показалось.

— Тогда марш к себе в комнату! — велела она, забирая у меня флакон с лекарством. — Ты наказан. Думаешь, я не заметила, в каком состоянии у тебя брюки?..

Он продолжал приходить. Снова, и снова, и снова. Иногда каждую ночь, иногда не появлялся неделями, иногда — очень редко — приходил днём и сидел у моих ног во время уроков. Никто, кроме меня его не видел, я проверял. Говорил одноклассникам, приятелям из банды, учителям: «Смотрите, вон собака!». Она глядели прямо на щенка и спрашивали: «Где?». Потом в лучшем случае снисходительно звали меня фантазёром или раздражённо требовали прекратить выдумывать. В худшем случае — странно на меня косились и интересовались, хорошо ли я себя чувствую. Мать в какой-то момент даже попыталась сбагрить меня сначала одному психотерапевту, потом другому, но они только пичкали меня таблетками, от которых вечно хотелось спать. Щенок от этого не исчезал, и я довольно быстро научился говорить то, что от меня хотят услышать. И тогда меня оставили в покое.

Больше о щенке не узнала ни одна живая душа. А настоящую историю, ту, которую я сейчас рассказываю, вообще никто не знает. В какой-то момент я просто смирился с тем, что щенок есть. Вопреки прочитанным мною книжкам и просмотренным сайтам и фильмам он не причинял мне вреда. Не пытался напасть и вгрызться мне в горло, не выл душераздирающе и тоскливо у меня под окнами, не пил мои силы, заставляя болеть и чахнуть. Даже оставленные им перед смертью укусы и ссадины на удивление быстро и легко затянулись. Щенок не делал ни-че-го, он просто был, но от этого почему-то ныло и жгло где-то за грудиной, и я злился.

Я не мог и до сих пор не могу считать себя экстрасенсом, или духовидцем, или колдуном, или кем там мне положено считаться. Кроме щенка, я долгое время не видел ни одного мертвеца. Специально ради этого пробрался на кладбище в полнолуние, но никто не вылез ко мне из могилы. Щенок в это время ошивался где-то поблизости, но его присутствие уже стало для меня привычным, как противная и тупая зубная боль.

Только много лет спустя, когда ко мне пришли-таки другие, я понял, кто они и откуда берутся. И почему тогда, в детстве, я не видел ничего такого.

Не сказать, что это знание принесло мне радость. Но мне уже давно мало что её доставляло.

— Довольна? — спросил я, откашливаясь. В горле пересохло. Она счастливо улыбнулась.

— Пожалуй, да. Вот уж не ожидала, что ты таким меня побалуешь.

— Просто у меня есть вопросы. Давно уже хочу их задать, — пояснил я. — А остальные не больно со мной разговаривают.

— Представляю себе, — фыркнула она, слезла со стола и села рядом со мной на кровать. По всем законам жанра ей полагалось быть ледяной, бледной и неживой, но я не ощущал ничего, если прикасался к ней. Или она — ко мне. Не сильно-то она изменилась.

— Тогда почему со мной общаешься ты?

— Я же объяснила, — удивлённо пожала плечами она. — С тобой весело. Хоть как-то можно скуку развеять. Знал бы ты, до чего тоскливо живётся мёртвым!

— «Живётся мёртвым»? Оксюморон, однако.

— Не цепляйся к словам! Как я ещё должна была выразиться?

— Мне всё равно. Говори, как хочешь. Вот ты утверждаешь, что со мной весело?

— Ага, всегда было.

— Даже когда ты умирала?

— Ну ты и сволочь! — поморщилась она. — Обязательно об этом вспоминать? Хотя, раз уж нас ночь откровений, может, объяснишь, зачем ты это сделал? Зачем убил меня?

— Я тебя не убивал. Ты напилась до чёртиков, потом в реку полезла, кто ж виноват, что ты утонула?

— О, можешь вешать эту лапшу на уши кому угодно, но только не мне, — хмыкнула она. — Я-то знаю правду. Это ты напоил меня в тот вечер. Знал ведь, что я не умею пить, что меня развозит от пары бокалов шампанского, но всё равно подлил мне в сок виски. А потом я уже не могла уследить, что и сколько ты мне наливаешь. И в реку меня потащил ты, хотя я не раз и не два говорила, что плаваю чуть лучше утюга.

— Ты не сильно-то сопротивлялась.

— Да я в тот момент уже практически спала! Хотя да, не скрою, когда начала тонуть — живо проснулась. И протрезвела. Я же кричала тебе: «Помоги! Помоги!», а ты сидел на берегу и даже не смотрел в мою сторону, хотя не услышать не мог. Что ты там наплёл? Что дрых пьяный в палатке? Ты убил меня. Зачем?

— Ты мне надоела, — просто сказал я. — Я пытался объяснить это тебе, но ты была поразительна глуха, избирательно слепа и на удивление невосприимчива к намёкам. Все мои попытки расстаться саботировала. Что ещё мне оставалось делать?

— Что угодно, только не это, — прошептала она, опустив глаза. — Только не это.

Я уже готов был поверить, что расстроил её, хотя она никогда теперь не расстраивалась и не радовалась, но тут она встряхнулась, фальшиво улыбнулась и сказала:

— Ты, кажется, что-то хотел спросить?

Да, и впрямь ночь откровений. Но разве не этого я хотел?

— Почему вы ничего не делаете? В смысле, со мной? Ни за что не поверю, что никому из вас не хочется мести или там справедливости. Не могли же вы меня просто взять и простить?