Светлана Фатеева - Вот идет большая птица [сборник рассказов]

— Конечно, нет! — зло рассмеялась она. — Такое не простишь. Не знаю, как остальные, но я точно не святая. Поверь, милый, если б мы могли, то давно отплатили тебе сполна за свою смерть. С радостью превратили бы твою жизнь в кошмар, в ад! Но — и об этом тебе стоило бы догадаться давным-давно — все эти фильмы и книги про призраков и зомби лгут. Нет смысла бояться мёртвых: мы безобидны, мы бессильны причинить живым какой-либо вред. Только живые мучают и убивают живых — таков закон мироздания. Всё, что остаётся нам, — это мозолить глаза своим убийцам, преследовать их, ни на минуту не давая им забыть, что они сотворили. Ты говорил, что я надоела тебе? Теперь ты не избавишься от меня никогда. Я не оставлю тебя. И они не оставят.

Мы молчали. За окном занимался рассвет. Скоро она уйдёт, но это ничего не значит: вслед за ней могут прийти остальные. Раньше они давали мне передышку на несколько дней, теперь — нет.

— Скажи, я один такой? — спросил я, когда она уже покидала мой дом, чтобы следующей ночью прийти опять. — Мёртвые приходят только ко мне?

— Нет, — покачала она головой. — У каждого свои мертвецы. Они выглядят по-разному и по-разному себя ведут. К кому-то они приходят часто, кого-то почти не посещают на протяжении всей жизни. И они необязательно мертвы. Неужели ты ещё не понял? В лексиконе живых даже есть для нас название. Вы называете нас совестью, высшей справедливостью, душевными муками. Без нас ты бы успокоил себя оправданиями, убедил себя в том, что не виноват. Но стоит нам прийти — и правда глаз колет, верно? Тебе ведь больно, когда я заглядываю на огонёк?

После её ухода я сидел, ждал звонка будильника и думал. Их всего четверо, тех, кто приходит ко мне. Щенок, которого я утопил много лет назад. Он всё ещё навещает меня, долго сидит у ног и смотрит, смотрит, смотрит. От этого взгляда тупо колет внутри.

Она — девушка, которая утонула с моего попустительства совсем недавно. Самая болтливая и непосредственная из всех. Любит приходить за полночь и донимать меня требованием рассказать ей какую-нибудь историю. В такие моменты я вспоминаю, какой она была при жизни, и от воспоминания этого сердце сжимается и пропускает пару ударов.

И мои родители, когда-то бывшие преградой для успешного будущего. Когда я был в девятом классе, мать умерла от передозировки снотворного. Она вообще часто его пила, заявляла, что из-за меня не может успокоиться. Что ж, я помог ей успокоиться хорошенько и надолго. Она достала меня своими криками, обвинениями, пустыми угрозами. Ни дня не проходило, чтобы я не получал колотушек от неё. «Око за око», — говорю я себе изо дня в день, но потом мать приходит ко мне, худая как щепка, с резкими и глубокими морщинами на лице, и я сжимаюсь под тяжестью её взгляда.

А отец умер парой лет позже. Я подмешал ему кое-чего в выпивку, а потом просто не вызвал скорую, когда он допился до припадка. Он получил, что ему причиталось. Слабый, безвольный алкоголик. В его смерти я тоже не считал себя виноватым. Но, увы, только до тех пор, пока он, угрюмый, равнодушный, неживой, не садился подле меня на стул.

Я твердил, что только благодаря их смерти получил возможность создать себе такое будущее, о котором всегда мечтал, но в дни и ночи, принадлежащие им, убедить себя в этом не удавалось. Они смотрели, и в голове что-то тупо и нудно стучало.

Они приходят ко мне, мои мертвецы. Теперь уже каждую ночь, а иногда — очень редко — являются даже днём и стоят за спиной молчаливым упрёком. Они ничего не делают и почти никогда не разговаривают, но это-то и злит. Я не хочу их видеть.

Знаю, никто из них не причинит мне вреда, но это знание не приносит мне радости. Впрочем, я давно уже ничему не радуюсь.

У каждого свои мертвецы, и мои отняли у меня всё.

Кроме чувства вины.

Клац-клац. Цок-цок. Вот идёт большая птица, что питается плотью и кровью. Её крылья черны, её перья бритвенно-остры, её когти — стальные кинжалы. Берегитесь, люди! Заприте двери, закройте окна, опустите глаза. Она уже близко, она уже ждёт и жаждет. Вот-вот подберётся вплотную.

Птица ищет, выглядывает, примеряется. Она уже почти выбрала себе жертву и предчувствует будущую охоту. Представляет, как бросится, как вцепится в хрупкое беззащитное горло, как вырвет сладкое человеческое сердце, как выпустит на волю красную соль жизни.

Птица вышагивает по-над улицами, невидимая в тумане, сама призрачная как туман. Приглядывается к семенящим человечкам. Их мелочные заботы, их глупые надежды веселят птицу. Она сама ни о чём не заботится, ни на что не надеется, ни о чём не плачет. Всё это пыль, прах, суета. Куда спешить? К чему стремится?

Птица расправляет крылья, скрежещет когтями по земле. Осталось недолго. Самая малость.

Клац-клац. Цок-цок. Вот идёт большая птица, что питается плотью и кровью. Близится её ночь. Самая тёмная ночь в году.

Эмма выходит из дома, потягивается, кутается в пальто. Клац-клац — звенят пряжки на сапожках. Цок-цок — дробно стучат каблучки по асфальту. Эмма плывёт в густом слякотно-зимнем тумане, отфыркивается от оседающих на губах капель. Мимо мелькают люди-тени, почти бесплотные, почти неслышимые. Туман отнимает и краски, и звуки. Только каблуки Эммы выстукивают звонкое стаккато — клац-клац, цок-цок.

В голове тоже стучит и звенит. Тянет в висках, давит на глаза. Эмма поднимает руку, запускает её в волосы, разминает и массирует затылок. Это, конечно, не поможет, раз уж выпитая утром таблетка не помогла, но хотя бы на время отгонит призрак мигрени. Эмма ненавидит этот декабрьский туман, и слякоть, и морось, но поделать ничего не может. Каждый год, как по заказу, декабрь укутывается в туманный палантин, а серые сумрачные дни почти ничем не отличаются от беззвёздных ночей. Они приносят с собой мигрени, жестокие и продолжительные, и никакого спасения от них нет. Эмма прикрывает глаза, и в голове эхом отдаётся — клац-клац, цок-цок. К горлу подступает тошнотворный ком.

Она бы и вовсе не выходила из дома, но закончился сахар. И чай. И хлеб. И проще было бы перечислить то, что ещё осталось. Эмма и так откладывала до последнего поход в супермаркет. Кто же знал, что сегодня будет ещё хуже, чем вчера?

Эмма ныряет в душное тепло ближайшего магазина. Яркий электрический свет бьёт по глазам, и она с трудом удерживается от желания заслониться рукой. Голова начинает болеть сильнее: в черепную коробку щедрой рукой сыпанули острые иголки, которые ввинчиваются в мозг. Эмма хватает продукты, почти не глядя. Цветные пакеты, аляповатые логотипы, шуршащие упаковки. В одной из витрин Эмма почти случайно ловит своё отражение. У отражения бледное лицо, коричневато-чёрные круги под глазами, заострившиеся черты лица, растрёпанные ветром волосы, мокрое от измороси пальто. Эмма кривится. Да уж, красавица, ничего не скажешь! Боль никого не красит.