Максим Кабир - Мухи

— Буря на день рождения — хороший знак, — заявила тетя Света.

Лампочка то загоралась, то гасла в плафоне, реагируя на небесное электричество. Соседка вспомнила, что у нее в баре завалялось бренди.

— Я пас, — сказала мама, — в душ и отдыхать.

— Скучные люди!

Саша свернула за угол. И встала как вкопанная. В тамбуре кто-то был. Тень, сгорбившаяся у их квартиры. Поджидающая во мраке фигура.

Саша ущипнула себя. Сзади налетел папа.

— Что такое, солнышко?

— Па. Ты видишь? Там…

— Вижу, — удивленно сказал папа. Саша восславила гремящие небеса. Пока что она не сошла с ума.

— Эй. — Папа заслонил собой дочь. — Что вы там делаете?

Мама и соседка замерли по бокам.

В водосточных желобах ревел поток, но сквозь его монотонный гул Саша разобрала негромкое мычание. Мама достала телефон и включила фонарик. Тьма отступила, из нее, как из черного омута, вынырнул человек. Женщина.

Мама вскрикнула, а тетя Света выругалась.

— Боже, — вымолвил папа.

Женщина была изуродована. Одежда свисала на ней лохмотьями, но хуже того — лохмотьями свисала кожа на руках и тощих ногах. В волосах запутался репейник. Лицо было красным и деформированным, оно вспухло, будто несчастную кусали осы.

«Нет, — пронеслось в Сашиной голове, — не осы, а комары».

Она заранее знала, что обнаружит, когда дрогнувший луч коснется верхней половины лица. Но все равно ахнула.

Запекшиеся полосы крови багровели на оплывших щеках. Из глазниц торчали зеленые пучки. Кто-то вонзил в глаза женщины стебли рогоза. Растение не позволяло векам закрыться.

Калека шагнула вперед, из ее рта вырвался жуткий клекот. Она споткнулась, сползла по стене, и папа кинулся к ней.

— Это же Гильдерева, — проговорила потрясенная мама.

Кузина дяди Альберта, ведьма, из-за которой они лишились крыши над головой, сидела на бетоне и скулила.

В тысяча восемьсот сорок четвертом году газета «Губернские вести» обвинила группу шестинских хасидов в совершении религиозного убийства. Дескать, мученическую смерть принял от их рук пятилетний сын гувернантки Прокловой. Младенцу искололи иголками тело, сбрили волосы, удалили крайнюю плоть. Кожу испещрили ссадины, но главное, что и указывало на евреев, — в трупе не осталось ни капли крови.

Талмудисты еще в восемьсот семнадцатом исходатайствовали у блаженной памяти Государя Императора Высочайшее царское повеление, которым запрещались слухи об употреблении евреями христианской крови. Что, конечно, мало повлияло на общественность. «Вести» искали козла отпущения и в подробностях смаковали зверскую смерть ребенка. Вопрошалось, не следует ли еврейская диаспора наставлениям Ветхого Завета буквально, ведь сказано в Книге Чисел: «Яко левичища восстанут… и кровь посеченных испиют». Газета упоминала, что на Пейсах хасиды традиционно едят яйца и опресноки, вместо соли посыпанные пеплом из сгоревшей ткани, которую пропитывают младенческой кровью. Не были забыты и недавние резонансные преступления — отрезание хлеборобу кончика языка на Волыни и насильственное кровопускание луцкой девочке.

Результатом статьи стало избиение шестинцами евреев. Троих толпа заколотила до смерти. Цирюльник Мордохей после нескольких часов истязаний признался, что община убила ребенка на праздник Амана, а кровь добавила в медовые пряники.

Впрочем, никакой гувернантки Прокловой и никакого замученного младенца не существовало в природе, а все детали кощунства были плодом фантазии газетчика. Историк Георгий Вещук посвятил погрому сорок четвертого года брошюру «Антисемитизм: наказание без преступления».

Единственное ритуальное убийство произошло в Шестине полвека спустя и не вызвало особого резонанса. В районе Водопоя пропало двое подростков. Живучая газета «Губернские вести» разродилась возмущенной заметкой. Намекнула, что к их исчезновению могут быть причастны пресловутые хасиды, и процитировала книгу Сулхан Оруха: «Кровь скота и зверя употреблять в снедь нельзя, а кровь человеческую, для пользы нашей, употребляйте».

Хасиды Шестина на всякий случай массово уехали из города и тем самым спасли себя от новых нападок. Подростков так и не нашли. Их прикончили в подвале махонинского дома, и сам промышленник из тени наблюдал за казнью. Адам Садивский, изрядно накачавшийся коньяком, трижды поднимал топор и трижды падал на колени, чтобы сблевать. Дрожало свечное пламя. В итоге Цвира Минц вырвала у него оружие, закатала рукава и рубанула по шее связанной девочке. Красное оросило дно бассейна, испачкало красивое и безумное лицо Цвиры. Будто багровые веснушки рассыпались по щекам. Лезвие взмывало и опускалось, перегрызая позвоночник. Рядом завывал в кляп братик убитой.

Хасиды, как видите, оказались ни при чем.

Во мраке за спиной Махонина стоял еще кто-то, он взирал на кровь, он помнил…

Весна тысяча семьсот двадцатого года выдалась холодной, морозы погубили урожай. Поля покрыл иней.

— Скорбит земля, — сказал староста, — негодует.

И ночью собрал на околице дюжину сельчан. Тем временем жены их и матери крестились в избах иконам, солью с маком посыпали пороги. Под круглой луной, под пронзительным ветром, воющим, словно стая волков, мужчины вершили суд, а подсудимый сидел на липовом стуле. Его руки привязали к подлокотникам, накинули хомут на шею и примотали к высокой спинке.

— Ты, — сказал староста, кутаясь в полушубок, — ты душегуб, мы знаем. Ты кощунствовал и ворожил. Ты пользовался вдовьей хотью, крал сребро, пьянствовал. Тебя земля не берет.

Сельчане хмуро смотрели на подсудимого, а он таращился в ответ. Вынув из гроба, из грунтовой могилы, ему сызнова открыли глаза. Лампадка бросала блики на желтое, тронутое тленом лицо. Кривые зубы вылезли из-под задранной губы, он будто ухмылялся презрительно. Что-то белое копошилось в глубине рта, за рябым языком. Соседи воротили носы от запаха, затыкали рукавами. Мертвец сидел на стуле и слушал приговор.

— Тебе не лежалось во гробе, — мрачно говорил староста. — Ты насылал вьюги, плакучую сухоту, худобище на скот, уполошницу, прикомницу, полуношницу и прочия немощи. Тебе не будет покоя, не будет землицы, не будет похорон.

— Не будет, — хором отозвались крестьяне. Самый молодой, рыжий, подошел, как велено было, к старосте и дал ему блины:

— Помяни покойника.

— Не помяну! — Староста швырнул блины на промерзлую землю и растоптал.

— Не помянем! — повторили соседи.

Мертвец впитывал каждое слово, и огонь лампады зажигал его лютые глаза. Его и при жизни обходили стороной. Родители согрешили, зачав его в Великий пост, оттого получился он уродцем.

Ветер развевал волосы трупа. Пороша оседала на осклизлой плоти.