Александр Косачев - Анна Каренина против живых мертвецов

На следующий день разразился гром. Кто-то пытался отговорить молодого человека от похода к поместью, но тот, поднося ко рту рюмки дрожащими руками, твердил, что серия его пейзажей еще не окончена. Потому, не взирая на возможный ливень, он ушел будоражить дух зловещего прошлого. Всю ночь небо над городом полыхало белым пламенем молний, треща и словно разрываясь по швам.

Однако дождь так и не начался, и во второй половине дня хозяин гостиницы представил посетителям пятый этюд, который переполнил чашу терпения измученных страхом жителей. Ибо то, что было на нем изображено, повергло в ужас всех без исключения. На чернильном небе со звездными вкрапинами царствовала белая луна, освещая угрюмое поместье. Окно, в котором стояла женщина, горело желтым огнем, отчего фигура ее выделялась особенно четко. Мужчина же сошел с крыльца, и, казалось, неспешным шагом направился в сторону художника по бледной дорожке, усыпанной листьями и по обеим сторонам которой лужайка представлялась бездонным болотом.

Впрочем, это выглядело жутко, но не более. То, что вызвало панику, находилось теперь на переднем плане: два маленьких силуэта, более всего напоминающих детей лет восьми-десяти, мальчика и девочку. Они держались за руки, подняв свои головки и смотря на того, кто их рисует. Складывалось ощущение, что они, как и их мать с отцом, стремятся выйти за пределы этой картины, и кто мог знать, что будет изображено на следующем холсте!

Несколько горожан ринулись в комнату художника, которая оказалась заперта. Прислушавшись, однако, они ничего не смогли различить, и когда хозяин отпер дверь запасным ключом, выяснилось, что постоялец куда-то исчез, причем даже не забрав свои пожитки, кроме разве что красок да бумаги. Безумца решили искать возле поместья, но вскоре ударил гром ужасающей силы, и начался самый настоящий ливень. Он шел всю ночь, и лишь под утро удалось снарядить небольшую экспедицию к дому англичанина.

Вернулась она довольно скоро, но лица тех, кто побывал в том дьявольском месте, изменились до неузнаваемости. Словно бригада скелетов брели они на понурых лошадях, неся с собой плохие вести и треклятую шестую картину. Рассказ их был краток: прибыв на место, они обнаружили возле старого массивного дуба размокшую ткань, что некогда была холстом; очевидно, здесь и работал художник. Особняк с этого места просматривался замечательно, и выглядел он не таким уж и мрачным, каким был изображен на полотнах. Еле видные следы вели в его сторону, оканчиваясь возле крыльца с приоткрытой парадной дверью. Внутри, прямо напротив входа, они разглядели ветхую, с немалыми дырами, лестницу; справа находились гостиная и столовая; слева – длинный коридор, в конце которого был небольшой лестничный пролет, около пяти ступенек, упирающийся, как это ни странно, в обычную стену. Никаких дверей не имелось, словно этот путь изначально задумывался тупиком. Здесь и нашли последнее полотно.

На нем был изображен не то подвал, не то подземелье; фоном служили смутные линии каменной кладки, покрывшейся местами темной плесенью; в центре находился столб, едва-едва выделяющийся из угрюмой каменной массы, к которому был прикован изможденный пленник. Одежда его порвалась, волосы спутались, лицо посерело, однако глаза… они горели, буквально сочились страхом, и это был не безвольный страх смерти, но истинный ужас от чего-то более грозного и неестественного. Несчастный смотрел за картину, на своего мучителя и художника, так, что вам поневоле хотелось оглянуться и долго еще вы чувствовали чье-то присутствие за своим плечом.

Пленником был Александр Н-ский.

Говорят, в семье не без урода. В нашей семье таким уродом стал мой младший братец, всего семнадцати лет от роду, но уже конченый человек – распутник, пьяница и ужаснейший транжира. К сожалению, все эти черты обезобразили лишь его сердце, оставив внешний облик ангельски чистым, на что и покупались люди, не веря, что этот скромный юноша может воровать и обманывать, а потому многое ему прощали, чем он, разумеется, пользовался. Одному мне была доподлинно известна его сущность, и я никогда не оставлял его грешки без внимания и каждый раз требовал ответа за содеянное. Неудивительно, что он меня возненавидел, и всячески пытался навредить, но не в открытую, нет! Он, ко всему прочему, был трусливейшим человеком.

Братец подговорил своих друзей, таких же подлых, чтобы те распространяли про мою персону всевозможные сплетни и глупые слухи, которые, однако, имели некоторое воздействие на наше светское общество, любящее гадости. Так, например, я якобы просил на коленях любви у графини Н-ской, которая годилась мне в бабушки, а однажды на балу в честь Императора у меня будто бы порвались панталоны, и весь вечер я был вынужден сконфуженно сидеть в углу на диване. И это лишь малая толика того, что говорили обо мне в Петербурге. И ладно бы просто говорили, но ведь и верили! А самое ужасное, что ничего поделать я с этим не мог, ибо с братом можно было говорить лишь на языке силы, но не вызывать же мне на дуэль розовощекого сопляка! В самом деле! Отцу же не хватало выдержки пороть плоть от плоти своей, тем более, когда тот смотрел на него безупречно чистыми глазами. Вот и получалось, что, будучи по жизни и по духу подлецом, он всегда оставался невиновным, что развращало его еще больше.

Подобного рода мысли терзали мои сердце и разум на протяжении всего моего длительного путешествия. Но, к величайшему удивлению, напрасно! Прибыв домой, и наласкавшись с родными, я повстречался с братом, который, завидев меня, радостно вскрикнул и бросился обниматься. Мы крепко, словно медведи, поприветствовали друг друга. Он возмужал, стал как-то еще более приятен, красив и особенно ярко горели его глаза. Неужели за то долгое время, пока меня не было, брат так сильно изменился? Он, в частности, первый принялся расспрашивать о том, что больше всего меня волновало – о войне, и узнав о моем награждении, вскочил, радостно крича, да так отчаянно, что насилу его уняли.

В общем, отношения наши налаживались. Я уже был готов позабыть все прошлые обиды, и видит Бог, для меня это было бы совсем не сложно и даже приятно, но… какой же лисой оказался мой брат! Каким хитрюгой, старательно пытавшимся усыпить мою бдительность, он был! А я, словно глупая ворона из басни, с раскрытым ртом жадно глотал сладкоречивые песни этого дьявола! Но понимание сего пришло ко мне позднее, сейчас же я еще пребывал в наивных грезах, где братская любовь была одной из счастливейших и светлейших любовей на земле.

Роковым днем стал сочельник, когда сияющий разноцветными огнями зимний Петербург гудел от возбужденного ожидания скорейшего празднества. В нашем просторном доме с самого утра не было прохода – гости заскакивали с трескучего мороза на пару минут и, греясь у камина, рассказывали несколько свежих сплетен и анекдотов, после чего обязательно хотели видеть «статного орла и героя», то бишь меня, и затем уж прощались, непременно приглашая к себе на праздничные обеды.