Александр Косачев - Анна Каренина против живых мертвецов

К двенадцати часам вся эта канитель успела мне порядком надоесть, и с тоской я поглядывал на заснеженную улицу, манившую своими свежими сугробами и обжигающим, но невыносимо сладким воздухом. В этот-то момент подошел брат и предложил прокатиться по лесу на лихой тройке, прежде чем будут готовы кушанья. Стоит ли говорить, как я обрадовался столь дельной затее и потому, не раздумывая, согласился. Тем более я думал, что время, проведенное с ним tet-a-tet, поможет еще более уладить наши разногласия, однако позднее обнаружилось, что поедем мы вчетвером – друзья брата, двое испитых, обрюзглых и развратившихся до безобразия юношей, поджидали нас возле саней. Я и глазом не моргнул, увидав этих жалких сосунков, но все же подумал, что стоит держаться настороже, ибо не ждал от них ничего хорошего. Опасался я вовсе не за свою жизнь, а за возможное хулиганство с их стороны, и заранее решил на корню рубить все зловредные начинания этой троицы. Мой брат, между тем, был в самом лучшем расположении духа и, беззаботно вскочив на сани, велел трогаться. Не помню, о чем мы разговаривали в пути, ибо то без сомнения был глупый и бессмысленный разговор, как и вся эта поездка, ведь я даже не мог насладиться красотами родного края, поскольку все время следил за попутчиками: не задумывают ли они чего подлого?

На удивление, они были спокойны и даже скромны. К сожалению, я недооценил их коварство и был введен заблуждение: когда брат объявил, что из-за нарастающей бури, мы возвращаемся домой, я полностью расслабился и совершил крайне необдуманный поступок – задремал. Мои спутники умолкли, и некоторое время стояла полная тишина. Я уже почти погрузился в глубокий сон, как вдруг ощутил жестокий удар по виску, от которого я мигом пробудился и попытался встать, но обильный град тумаков заставил меня сесть обратно. Я стал терять сознание. Чьи-то руки подхватили меня и на всем скаку выбросили из саней. Снег несколько смягчил падение, однако головой мне «посчастливилось» приложиться о старый дубовый пень, и мой разум окончательно рухнул в небытие.

Очнулся я минут через двадцать. Члены закоченели настолько, что я едва смог подняться. Особенно сильно меня волновала правая нога – по случаю недолгой прогулки я надел старые, чуть прохудившиеся сапоги, и теперь вынужден был расплачиваться за собственное скряжничество: полученная в бою рана снова стала ныть, как будто кто-то настойчиво давил на нее ледяным молотом.

Пурга, между тем, набирала силу – она уже окутала деревья колючим покрывалом и теперь неумолимо приближалась ко мне. Но что хуже всего – она замела следы тройки, на которой я приехал. Приблизительно сориентировавшись, я двинулся вперед, зная, что даже минута промедления грозит неминуемой гибелью. Однако, как ни старался, не мог идти быстро, ибо правая стопа с каждым шагом становилась все тяжелее, будто превращаясь в мертвый камень. Это меня встревожило не на шутку. Проклиная свою доверчивость, я ковылял по выраставшим прямо на глазах сугробам, время от времени крича и зовя на помощь. Но ни единого отклика я не услыхал – все было пусто кругом, если не считать гнущихся от ветра деревьев.

Бедняги! Они сами, если бы могли, возопили от страха и беспомощности! Им не было никакого дела до мелкой букашки, ползущей далеко внизу.

В какой-то момент мне стало казаться, что еще немного, и я рухну в обморок, не в силах долее сопротивляться бешеной стихии природы. Только военная сноровка и выдержка помогли мне не падать духом и двигаться вперед. Моя решимость вскоре была вознаграждена тем, что Провидение (или скорее Проклятие?..) вывело меня на опушку, которая, словно тихая гавань посреди бушующего моря, приветливо манила замерзших и голодных путников. В центре опушки находилось странного вида сооружение. То была ветхая избушка, стоящая на двух полутораметровых пнях, могучие корни которых крепко держались за обледеневшую землю. Издали они казались морщинистыми лапами свирепого великана, готового в любой момент подняться и начать сокрушать все вокруг. Сама же изба походила на простой сарай, однако труба, торчащая из ее крыши, говорила о жилом назначении этой постройки.

Охотничий домик, решил я, приближаясь к строению. Удивляло только полное отсутствие какого-бы то ни было крыльца, но это наверняка являлось мерой предосторожности против разного зверья.

Я также был не прочь немного передохнуть пусть и в трухлявом, но все же лучшем, чем снежная нора, убежище. Однако возникла другая проблема: для человека здорового взобраться на высоту полутора с лишним метров не составляет труда, но для раненого, окоченевшего меня, подобное мероприятие оказалось издевательской пыткой.

Я положил руки на узенький, шириною в ладонь, выступ подле двери, подтянулся и закинул правую ногу на этот же выступ, после чего попытался опереться на стопу, но та, в свою очередь, кольнула так, что зубы мои застучали от резкой и пронзительной боли. Пришлось начинать заново. На сей раз я оперся на левую ногу, оставив правую болтаться в воздухе, что хоть и было безболезненно, но причиняло ощутимые неудобства. Схватившись за ручку, я выпрямился, балансируя на затрещавшей от собственной старости и моей тяжести деревянной кромке, и принялся тянуть дубовую дверь на себя. Я не рассчитал силы – та внезапно открылась, сбросив меня с ненадежного выступа. Я рухнул на спину, вторично лязгнув зубами.

Надо мной зловеще гнулись деревья, неслась свирепая метель, пробегали облака, будто стремясь убраться отсюда подобру-поздорову, и как-то уж совершенно издевательски скрипела открытая и качающаяся от ветра дверь; она словно насмехалась над незадачливым гостем. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось подняться.

С третьей попытки я, наконец-таки, забрался в несчастную избушку и тут же завалился в угол возле печки, набросив на себя старые тулупы, что лежали рядом. Так я вскоре уснул.

Поистине, это была худшая ночь в моей жизни. Меня то бросало в жар, и сквозь сон я ощущал горячие, едва ли не прожигающие кожу капли пота, то вдруг начинало жутко знобить. Внутренности сжимались и становились настолько твердыми, что кололи изнутри, словно желая поскорее вырваться наружу. Я поминутно просыпался, чувствуя на себе чей-то тяжелый взгляд, однако сам не мог открыть глаза, поскольку веки сделались неимоверно тяжелыми, и, что еще хуже, малейшая попытка поднять их сопровождалось острой болью в глазных яблоках.

Снова и снова, до головокружения, мне снилась последняя битва: как наш поручик, молодой еще человек по фамилии Н-ский, прямо во время боя, не обращая внимания ни на пули, ни на штыки, искал собственную руку, оторванную артиллерийским снарядом. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил испуганную лошадь, налетевшую на него с диким ржанием и в сию же минуту затоптавшую его.