Лидия Навталян - Отражение души

− Леночка, – первым нарушил неловкое молчание Максим, сам удивляясь своей храбрости, – скажи, пожалуйста, мне уже можно вставать и передвигаться? – Вопрос был задан неумело, не к месту, но для девушки это была та соломинка, за которую она ухватилась. Подойдя к кровати, она присела на стоящий рядом табурет и стала рассказывать о том, как проходит процесс его выздоровления, и что по этому поводу думает врач.

− Значит, со мной все в порядке? – прервал ее Максим, понимая всю нелепость сложившегося положения.

− Ну, не совсем, чтобы совсем все было хо… – девушка растерялась, краска залила ее лицо, ей вдруг стало стыдно за свое поведение. Она обратила внимание, что находится в палате один на один с Максимом, если не считать одного раненого, которого почему-то прозвали «чайником», и который, повернувшись лицом к стене, не подавал признаков жизни. Она было дернулась, чтобы встать и убежать отсюда, но ее порыв был остановлен нежным прикосновением. Она заглянула в глаза своему больному и прочитала там то, что не надо говорить словами. Его рука трепетно легла на ее ладонь, взгляд, переполненный решимостью, сменяющейся смущением, говорил: не бойся, я сам боюсь. Слова нужные, необходимые отчего-то застряли в горле, вызвав приступ кашля.

− Что с Вами… тобой? Тебе плохо? – испуганно проговорила она.

− Нет, ничего, все нормально, – отмахиваясь рукой, выдавил он. – Не уходи, я хотел кое о чем попросить. – Он наконец-то прокашлялся, прочистив громким вдохом легкие, и, не выпуская из своей ладони ее руки, сдержанно добавил:

− Видишь ли, сегодня должен состояться вечер танцев. Мне неудобно об этом говорить…, но не могла ли ты сопровождать меня?

− Конечно, о чем разговор. Я с удовольствием составлю тебе компанию.

− Значит, в этом наши желания совпадают, тем более, что я хорошо помню наш уговор и собираюсь все танцы, если, конечно, ты не против, протопать, насколько это возможно в моем положении, с тобой.

− Ну, это все будет зависеть от того, как себя будет вести кавалер, – лукаво блеснув влажными от счастья глазами, улыбаясь, подытожила Лена. Затем, словно спохватившись, добавила, – ой, мне надо идти. Встретимся вечером в клубе.

− Договорились, – успел вставить слово Максим, после чего девушка резво встала со стула и, поправив одеяло, быстро удалилась, оставив Максима одного. Через некоторое время палата наполнилась обычными звуками.

Ребята, покинувшие помещение, возвращались. Было слышно, как кто-то залепил звонкий подзатыльник ожившему вдруг «чайнику». Молодой, обритый наголо, лопоухий солдат пытался было защититься, но строгий отеческий голос, сопровождаемый еще одной легкой оплеухой, поставил его на место.

− Лопух, когда ты поймешь, как себя надо вести в этой жизни? Ты что, не видишь, людям надо поговорить. Забился под одеяло и не дышит. Погоди, повторится это еще раз, я тебя лично научу «Родину любить». Каждый продолжил заниматься своим делом. Никто из них ни словом, ни жестом не проявлял свое отношение к этим делам, хотя все прекрасно понимают, что для медсестры Елены есть только один больной, остальные пациенты. Они также были наслышаны, что она с ним с самого Афгана. Он был очень плох, и она его буквально выходила, и это обстоятельство все объясняло. Всем, конечно же, было любопытно, чем закончатся трогательно-дружеские отношения их товарища с самой красивой, как они считали, девушкой госпиталя, но говорить об этом, а тем более что-то спрашивать, было неприлично. Поэтому, когда Максим сам обратился за помощью, вся палата, кто чем мог, постаралась внести свою лепту. В первую очередь встал вопрос, в чем ему идти на первое в своей жизни свидание. Из своего обмундирования он имел только казенный больничный халат и широкие шаровары, которые венчал образец советской легкой промышленности – грубые тапки, сшитые из черного дермантина, на «деревянной» подошве.

− М-да, в таком наряде пойти, конечно, можно, но не туда, куда ты собираешься, – за всех сказал самый старший по возрасту и по званию майор Степанов, которого все уважительно именовали Степанычем.

− А ну-ка, мужики, подсобим, – голос его звучал ободряюще торжественно. И тут, как по волшебству, появились вдруг подходящие ботинки, брюки, китель, тельняшка.

− С миру по нитке – десантнику экипировка, – подал голос молодой человек с сильным грузинским акцентом. − Я тебе вот что скажу, Максим, все это хорошо, но скажи мне, пожалуйста, что самое главное у десантника-офицера?

В вопросе была заложена явно какая-то шутка, и Максим с ответом не спешил, чтобы не попасть в неловкое положение.

Сандро, так звали чернявого весельчака, продолжил:

– Я тебе скажу, только ты не обижайся, самое важное в нашем деле, в смысле экипировки…

− Большие красивые цветы, – вставил свое предложение «чайник».

− Хватит умничать и не перебивай старших, – жестом руки остановил соседа по койке Сандро. – Из большого я вижу только твои уши. Где мы сейчас найдем большие красивые цветы?

− Причем тут мои уши? – обиженно проговорил, поворачиваясь спиной, молодой солдат. – На свой нос лучше посмотри. Как горный орел на вершине Кавказа, сидит наш Сандро на краю унитаза.

− Ну ты, поэт, не хочешь по ушам, случайно? Я тебе сразу и песню о соколе спою, – чувствуя, как в нем закипает кровь, поднимаясь с помощью костыля, грозно проговорил грузин.

− Ну, вы, петухи, ишь, крылья распустили, – строго вмешался Степаныч, – у человека первое в жизни свидание, а эти два подранка вместо дельного совета друг с другом зацепиться хотят.

− А что, я спокоен, и все же главное в одежде десантника – это берет, – довольный собой, выпалил Сандро, доставая из тумбочки аккуратно сложенный головной убор.

− Вот, смотрите, это произведение искусства. Можешь носить, друг, только, пожалуйста, не испорти ничего.

Максим осторожно взял в руки так ценимый берет с лихо заложенной тульей, отутюженными краями. Вместе с уставными кокардой и крылышками, сбоку его украшал значок, похожий на орден, и три короткие тоненькие косички, сплетенные из парашютных строп.

− Ну вот, кажись, с экипировкой полный порядок, теперь садись и слушай бывалых людей, как себя следует вести.

И понеслось… До обеда продолжались теоретические «консультации», сопровождающиеся безудержным хохотом. Когда и с этим было покончено, и, по словам одного из «учителей», он был вполне теоретически подкован, оставалось прожить несколько часов, которые показались Максиму самыми томительными. А время, как было замечено почти всеми, имеет обыкновение замедлять свой ход в определенные моменты жизни, когда чего-нибудь особенно ждешь, или наоборот, «гнать» так, что порой и не уследишь, и удивляешься потом, неужели так быстро пролетели часы. Ближе к вечеру, за час до условленного времени, не в силах больше выносить ожидание Максим, одетый по последнему, как сказал Сандро, писку армейской моды, вышел в коридор и не спеша, растягивая шаги, медленно спустившись во двор, направился к стоящему чуть в стороне от основного лечебного корпуса, клубу. Не доходя до парадного входа, он увидел одетых кто во что горазд офицеров, собравшихся в курилке. Многих сюда вывезли в тяжелом состоянии, и о форме одежды служба тыла пока еще не позаботилась. Он остановился в метрах тридцати и, отыскав свободное место, присел на скамейку. Люди вокруг были в приподнятом настроении. Отовсюду доносились веселые голоса, смешки, хохот девушек, сопровождаемый сдержанными улыбками кавалеров. Кто-то принес с собой гитару, и незамысловатая песня в исполнении голубоглазого паренька, под аккомпанемент нескольких аккордов, разносилась в пределах слышимости, каждым словом отзываясь в душе слушающих ее офицеров. Вслушиваясь в «хлесткие строчки» афганской песни, внимание Максима невольно привлекла группа офицеров, стоящих немного в стороне и куривших «Беломор» с такой интенсивностью, что над их головами завис густой сизый дым, отражающийся косыми лучами от фонарей освещения. Как оказалось, интерес был обоюдным. От группы отделился молодой человек без правой ноги. Опираясь на костыль, он направился к нему, улыбаясь во весь рот, обнажив крупные, белые, как на рекламном плакате, зубы.