Edward Crowfford - Elizabeth Drakeford

Работы архитектора Роберта Адама, жившего в 18 веке, ценились тем, что вкус, который автор вложил в работы вдохновляет, «-я льщу себе, говорил он, – льщу мыслью о том, что искусство в Англии и во всей Британии, принимает новый облик, начинает наиболее функционировать, вдохновлять людей, завораживать, прельщать к искусству, обвораживать и искушать….» И действительно, как можно не влюбиться в совершенство, если оно наделено богатыми античными оттенками и блеском роскоши, что выгравировано творцом нового дуновения Английской комильфотности. Британской вечности, что возвышается над новым веянием мышления и виденьем шотландского зодчего, искусителя Демиурга. В определенной мере, изменившего подход к консервативному мышлению. Показавшего наружный блеск неоклассицизма. И охарактеризовавшего вкус повседневной моды, что так ценилось по всей Европе, заключая в себе неоклассические стандарты извечной красоты, в бесконечном творение, виртуозно узрев бесконечное. Ибо великие здания, как и высокие горы – создание веков, в застывшей мелодии бессмертности.

«-Она приучила меня чувствовать и видеть красоту в мелочах! – говорил Джон Рэдфорд, основоположник Британской хроники аристократии. – Всматриваться в многообразии эпох: художников и архитекторов. А кто, как не она, способна обычным взглядом – стать ценителем благородного искусства, божественной архитектуры, и безусловно невообразимого дизайна, интерьера.» «Искусство – это самородок» , – высказался когда-то один, французский художник к самобытности которого можно добавить, что художественность, заложенная над готическими тонкостями, она искушает холодными оттенками печали, тая на ладонях смерти, словно ледяные архипелаги скользят по трафарету нежной картины, сотканной из переплетений лоскутного неба, кладбищенской тишиной, о которой может мечтать лишь истинный гений, всматриваясь в искусство, изящностью фигурального мрамора.

Прошу меня простить, дорогая публика, за столь щепетильную форму описания, передающую всю боль пустого мира чрез призрачные лоскуты смерти, но должен вам признаться, что именно на Лондонской выставке, я по крайне непредсказуемому образу описал ту невообразимую картину, которую вы любезно можете анализировать по описаниям в этом романе, если соблаговолит ваша душа. Спустя некоторое время, по призрачному силуэту, которые явился ко мне во сновидении, мучившее меня до самой погибели. Я был настолько удручён, что сон окончился, поэтому запечатлел потерянную красоту на мольберте. И о чудо, божественному рассвету, влюбился в цвет и нежность, красоту и женственность, что сияло в этой красавице. Подле завтрака поехал в Манчестер, где проходила выставка художника, о котором мне было много всего представлено. Его полотна были изящны, как и сам натюрмортист располагали к себе с первого взгляда, что порой, крайне необходимо в таких случаях. Живописец был низкого роста, худощавый, каштановые волосы, и зеленые, как изумрудный кристалл глаза. Мне доводилось раньше ловить взгляд особ, у которых манерная жестикуляция и добродушный характер всматриваются в мир холодного оттенка прекрасного и невообразимого пейзажа души, что извергает необыкновенный талант, которым владеет этот молодой человек. Мы познакомились с художником перед открытием его первой выставки. Он любезно показал все картины и фрески, что были нарисованы его умелыми и прекрасными руками, переливающимися молодостью бурлящих красок молодого, но талантливого живописца, с небесными, добросердечными помыслами, о воздыхании вечной любви, откровенности и чистоты внутреннего мира.

– Сэр Томас, я очень почтен вашим присутствием. Это огромная честь для меня, – вежливым тоном проговорил художник.

– Скажите, любезный друг, как вам удалось за столь юную часть жизни написать столько обворожительных и особенных картин. Ни говоря уже о фресках, что не часто встретишь у талантливых мастеров кисти ни только в Европе, но и прогрессирующей Америке. Вы ведь занимаетесь маньеризмом, пишите натюрморты, так же интересуетесь авангардизмом, и все довольно в раннем возрасте, молодой человек. Я ни к коем случае не льщу вам, – продолжил я. – как могли вы прекрасно заметить, оцениваю чистоту тонкости кисти, с намерением вкусить неотразимый образ, прельщающий мой несказанно дивный взгляд на поэтичность в ласкающих взорах картин. С целью проникнуть в глубины безудержного чувства душевных ощущений, что так тревожит вас, пронизывая до

холодных останков человеческого существа.

– Исключительно, сэр, простота – высшая форма сложности – ответил он, посмотрев на меня ласковым взглядом человека во цвете его лет. – Воображение – игра теней, на блеклом фоне изощрений. Сокровищница сохранившая оттенок памяти в недрах глубокомыслия, – проговорил тихим, сладкозвучным голоском живописец. – «Художник – это первородный источник, вдохновляющийся глубинной эстетикой нравоучений, что сокрыты с рождения, ведущие его до самой схватки со смертью». – Полотна, рассказывают проникновенные, душераздирающие противоречия, таившиеся внутри опаленной души, чувствуя опасность, затаившуюся во мраке, взволнованные жесты тонких рук – это вечная борьба внутреннего мира, сплетающая тень абсолютной погруженности в процессы дуновения, что потоками бросают в дрожь, леденея кровь о мрачность, спрятанную в глубинах души. – проговорил он. – Художник – вечный призрак сознания, увлеченный бальзамами, и всё то, что он беззаветно описывает – это облик собственной омраченности потускневшего мира, с чарующими ароматами неизбежной смерти.

– После таких слов, мой друг, вы достойны невероятных похвал. Ваши картины наполнены извечной борьбой влюбленного во смертный идеал, проницательным взором, точно уловив истинные побуждения к честолюбию великого ума, что стремится познать идеальность в бесконечных пороках надменности, вовлекая себя в лоскуты околдовавшего искусства. Искушая себя, вы взмахом кисти окрыляете мрачные созвездия, что таятся от многоголосых людей, иронизируя над пропастью канувших эпох, что стало безликими оттенками густого олицетворения повседневности. Ибо если вашему взору, когда-нибудь сойти с миросозерцания, то бренность умертвив ваш идеал, сломав крылья огнецветному ангелу.

И можете ли себе представить: в большом зале, где было достаточно много людей, я увидел ту, о которой невозможно говорить без слёз. Теперь, когда время не властно надо мной, и раны измученных страстей, багряными призраками покрыли ветхие дни от прикоснувшихся слёз к лику мертвенно-бледневшей нежности, безмятежно опечаленных надежд, ломтиками смерти, дарующие мне одиночные помыслы о влекущей страсти над ликами чарующей души.