Edward Crowfford - Elizabeth Drakeford

– Я видно слишком эмоциональный, что ваше сладкоголосье, молодой человек, перебило тяготу мрачных дум. Вы безусловно правы, я действительно вас понимаю, – с минуту стоял отстраненным от всего, даже фундаментальный мир меня не интересовал так, как я погрузился в мечтания, ах этот сладкий голос свободного творения мысли. Но удручен я тем, что вновь покорился даме, который раз моё сердце зажглось ярким пламенем.

В прискорбном состоянии паж остался в комнате, наблюдая за тем, чтобы я все же поел. Не смотрю ли я на доброго человека, помогающего мне, и иногда подчеркивающего мою натуру, моральную оболочку? На человека, который стал мне другом за время, проведенное в заточении собственных мыслей? Я хотел открыть кому-нибудь душу, раскрыть утаившуюся грусть погруженных затмений наивного художника. Меня влекла мечта – блаженная любовь, отсекающая крылья мелодичной влюблённости, божественными ликами, преклоняясь перед алыми рассветами. Темно-коралловый закат, обвенчанный Рафаэливыми крыльями бархатных переплетений сладострастия, исцелял прикосновением женственной кожи, девственно-ласкательных рук. Я мечтал о возвышенной любви, вдохнув ароматный бриз свежего, морского воздуха, положив на грудь лишь её письмо, прочувствовав сладостность искушений, в надежде на то, что она стала частью пронизывающей души сладкозвучных грёз.

Даже в таких замкнутых одеяниях, как любовь он находил искренность и честность, что я ценю большего всего на свете. «Aeternus amor – aeterna morte» *. Ядовитая исповедь опустошенного человека, ещё столь юного, за исключением того, что время не щадит никого, ибо и даже смерть, рано или поздно вознесет на алтарь обнаженный, призрачный лик девственной любви, неестественными пороками, умертвив телесный облик человеческого сострадания.

Не знаю сколько ещё часов мне пришлось перечитывать гротескную мечту, и завуалированность грустной повседневности, но на следующий день я решил сообщить, что, не смотря на зимнюю сказку за окнами, я желаю видеть её глаза и ощущать нежную кожу своей рукой; – «если вы обещает дождаться меня, то я в скором времени буду у ворот вашего поместья. Буду ждать олицетворения ангела на земле покровителя Святого Георгия. Молить бога напевая псалмы, не более и ни менее, как обычный влюбленный, который очень хочет бороться за право взглянуть на вас, как подобает рыцарю этого серого века „…“ И внезапная страсть, возникшая после долгих лет – это тягостная мука, томящаяся внутри.» Я многое утаил, дорогой читатель, чтобы вы не подумали, что я сумасшедший, глупый и наивный влюбленный, которому не подобает скрывать своих чувств к даме, ибо влюбленность есть тягостные муки скорбящей, преданностью которой я был отвергнут, омертвлён, лишь познав правдивость ложный побуждений наивысших чувств. И более того я лишён хоть какого-то дара красноречия, всему виной английская тоска, простите. Я закончил письмо, стихотворением моего детства, ведь должно же быть что-то по истине прекраснее, чем грустный дождь в сердце влюбленного, таящий в себе мантию резких воспоминаний. И если мир так жесток ко мне, то пусть он будет напоминать вам, что среди адского мучения, есть чудесные цветы, которые хранят воспоминания прекрасного:

Любимая! меж всех уныний,

Что вкруг меня сбирает Рок

(О, грустный путь, что средь полыни

Вовек не расцветёт цветок),

Я всё ж душой не одинок:

Мысль о тебе творит в пустыне,

Эдем, в котором мир – глубок.

Так! Память о тебе – и в горе

Как некий остров меж зыбей,

Волшебный остров в бурном море,

В пучине той, что на просторе

Бушуют волны всех сильней, —

Всё ж небо с благостью, во взоре

На остров льёт поток лучей.

(Эдгар Алан По)

В ночной тьме, рассуждая о красотах мира, моё сердце сладкозвучно лавировало стихами сквозь мрак, напевая мелодичную песнь о влюбленных небожителях в эфире из блаженства, бесподобность которых не сравнится с влюбленностью чарующих забвений, но моя любовь очаровывала крылами огнецвета пылающих в нежно-голубых глаз.

Я родился в Карлайке, что на границе между Англией и Шотландией, и благородно воспою этот неземной край, где был рождён мрачный силуэт, вводящий в забвение искушенную публику. Воспитан в этих омраченных местах. Моё тоскливое, мертвое детство проходило здесь, неподалеку от мест, где архиепископ « Gavin Dunbar» проклял город, после отъезда Папы Римского, и назвал его самым беспорядочным и беззаконным воплощением ада на земле. И до сих пор отголоски легенды о проклятии на староанглийском языке ходит по трактирам, пугая народ более новыми и новыми подробностями. Передавая из поколения в поколение, побуждая поборников ревностно отстаивать правдоподобность истории маленького городка. Эту легенду мне удалось услышать в Лондоне от одно странствующего монаха, который исповедовал викторианскую мораль, прививая путников разговорами о целеустремленности, нравственности и низвержении голоса господня. Как мне поведал монах: в его семье царил патриархальный порядок, вне всяких сомнений послужившему в его воспитании главным проповедником – «привитые мне чувства долга и трудолюбия, любви к Англии и королеве Виктории хватило на то, чтобы скитаться по британскому острову в поисках пищи и жилья; на то я мученик господний, его вечный слуга. И жизнь данная мне господом исцелит грешные мысли мои. Мы все странники на этой земле. Паломники и пилигримы. Мы все ищем свою истину в жизни, но ни каждый может её узреть», – говорил он. Порой время от времени я получал в Лондоне письма от старых друзей, и кто-то из джентльменов упоминал, что старый монах нашёл свою могилу, уснув вечным сном, представ перед божьим ликом в одеяниях великомученика.

Я никогда не проводил вечера в раздумьях. Я никогда не смотрел на небеса с такой тонкостью ледяных колыбель, забывая о том, что скоро настанет момент, и я застыну перед идеалом, остепенюсь перед красотою необычайно-ласкающего взгляда, дамы, моего покоренного сердца. Её красота – это вечное сплетение ледяного пламени, мерцающих, холодных звёзд, отражающих одиночество, томление обезумевших книг, незамысловатые аргументы вне иных вселенных, заточенных в кружевах Небесного Ангела. Облик невинной, девственной души притягательного языка, неподвластный ни лирическим поэтам, ни мыслителям прошлого, словно лепестки лилии белоснежно улыбаются полуденному солнцу в зимнем саду. Я отдал бы всё ради того, чтобы обрести вечный покой влюбленных глаз, и если бы судьба соблаговолила, то невероятно-обезумевшей прытью прожил был полумертвую жизнь, лишь бы утонуть в лабиринте сновидений. С моей единственной и вечной любовью. Никогда не испытывал такого влечения, всегда предпочитал одиночество. Во всяком случае дорожил временем, которое за долгие годы было нравственно отдано службе её величеству, в Англии, чтобы просто-напросто побыть в уединении со своими мыслями, далеко от мрачности военных действий.