Екатерина Люмьер - Любовь и Смерть

Подойдя к небольшому столику, на котором лежала тонкая кружевная салфетка, я заприметил небольшое ручное зеркало из серебра, гребень с отделкой из драгоценных и полудрагоценных камней, небольшой флакон с янтарной жидкостью внутри – парфюмом, – и шкатулку. Взяв ее в руки и открыв, я увидел множество различных украшений: золотые серьги-двойчатки с жемчугом и янтарем, серьги-пясы с изумрудом, рубином и эмалью. И зачем только моя память хранит подобную информацию?

Пясы были чрезвычайно распространены на территории Руси с XIV века, а потому я предположил, что женщина, для которой предназначалась эта спальня, имела некое отношение к Русскому государству. Я отложил шкатулку на место и подошел к комнатному бюро, на котором лежали старые письма, буквально потрепанные временем, книги и письменные принадлежности.

Развернув письмо, неаккуратно заложенное между страницами одного из фолиантов, я, не поняв и слова на румынском языке, отметил лишь, что преобладали угловатые формы букв, легкая правонаклонность, линии четкие и твердые, а штрихи оканчивались острыми росчерками. Почерк был определенно мужским. Единственным, что вправду привлекло мое внимание, была дата, выведенная в самом низу листа. Двадцать пятое февраля тысяча пятьсот шестидесятого года. Бумага сохранилась в идеальном виде, словно ее берегли, как зеницу ока. Сложив письмо и вернув его на место, я решил обратить свое внимание на комод, над которым висел скрытый от глаз портрет.

Я удивился, когда увидел на столе несколько веточек розмарина. Мне на ум пришли строки из «Гамлета», которого я слушал в «Глобусе» в далеком детстве.

«Вот розмарин, для памяти; прошу тебя, люби, помни…»

Коснувшись кончиками пальцев подсохших цветов, я поджал губы и взглянул на завешенный портрет. Рука сама потянулась к полотнищу. Я сдернул его одним легким движением, и ни облачка пыли не повисло в воздухе, словно бы картина всегда содержалась в порядке и чистоте. На портрете был изображен молодой мужчина, и я сразу понял, что комната предназначалась для него. Портрет определенно был создан в шестнадцатом веке: об этом буквально кричал стиль написания картины.

Маньеризм, отличающийся утраченной гармонией между телесным и духовным, природой и человеком, несомненно, бросался в глаза в первую очередь. Легкая изломанность линий, деформированность черт лица и необычный эффект освещения, отчего «подсвеченными» казались глаза изображенного, вызывали неоднозначное впечатление. Мужчине на портрете было двадцать-двадцать пять лет от роду, он был черноволосым, носил кудри до плеч и расшитое одеяние, которое было видно лишь до груди – предположительно, кафтан.

Пару минут назад я допустил мысль, что украшения, бережно хранившиеся в шкатулке, принадлежали женщине. Пясы с эмалью и жемчугом, которые я внимательно рассмотрел в живую, были изображены на портрете. Губы мужчины были изогнуты в легкую, едва заметную усмешку, соблазнительно-глумливую. Обман ли зрения, но, чем дольше я смотрел на изображенное лицо, тем реалистичнее оно казалось. Серо-зеленые глаза в обрамлении черных густых ресниц глядели пронзительно и лукаво, и было в этом взгляде нечто чертовски знакомое, но я пока не взял в толк, что именно. Стоило поразмыслить над этим, и у меня было достаточно времени, чтобы предаваться рассуждениям, ибо погода ухудшалась, а дело, по которому я сюда приехал, не продвинулось ни на шаг.

Украшения, которые я увидел, портрет и письма – все говорило об отношении к шестнадцатому веку. Но почему на комоде лежал свежий, только-только засушенный розмарин? Дань памяти предкам? Полная чушь. Не думаю, что граф настолько сентиментален, чтобы хранить комнату в столь бросающейся в глаза чистоте и подносить символические дары духу умершего пра-пра-прадеда. Что-то в этом всем было неестественное. И все-таки я решил подумать об этом на досуге, поскольку мне хотелось осмотреть и другие помещения замка. Накинув полотнище на портрет, я уже хотел было выйти из комнаты, как мой взгляд буквально приковало к себе кольцо с вензелевым « W », лежавшее рядом с чернильницей. Я никогда не чурался трогать чужие вещи, но надевать не приходилось. Повертев украшение в руках и так и сяк, я отметил, что оно вполне бы подошло мне по размеру.

Я покинул комнату спустя двадцать минут откровенного рассматривания и разглядывания. Мне все было любопытно, и я понял, что моя скука медленно, но верно, отступила с самого начала моего путешествия. Прикрыв за собой тяжелую деревянную дверь, я направился дальше по коридору. На миг мне почудилось, что меня кто-то позвал, и я обернулся, но, быть может, то было лишь эхо моих шагов. В коридоре гулял сквозняк, а потому я буквально сразу замерз. Как оказалось, в одном из окон замка не хватало стекол, словно бы кто-то специально разбил их. Они находились бы на уровне глаз человека, ростом чуть ниже меня самого. И кому только могли не угодить стекла? Впрочем, это не стоит того, чтобы об этом думать. Чем дальше я уходил от той комнаты, тем явственнее становился аромат розмарина, начинавший всюду мне чудиться.

«Вот розмарин, для памяти…»

Запах словно бы концентрировался, обвивал меня своими удушающими щупальцами. У меня начала кружиться голова, чего раньше я за собою не замечал. Мне стало дурно. Подойдя к стене, я прислонился к холодному камню, чтобы немного отрезвить разум, но и это не помогло. Расстегнув пуговицы на воротнике, я глотал воздух, словно бы задыхался, как рыба, выброшенная на берег, но голову будто окутывал дурман. Даже лучший опиум, «зеленая фея» и кокаин не лишали меня рассудка в той мере и степени. Мир кружился перед глазами, а уши наполнял шепот на неизвестном языке. Он был столь настойчивый, различимый, будто кто-то говорил со мною, говорил мне. Но я счел это помутнением сознания. И чем только я мог надышаться в той комнате? Там не было ни пыли, ни странного запаха, ничего, кроме духов, которые я не открывал, и нескольких засохших веточек розмарина.

Я потерял сознание. И образы, которые явились перед моим взором, словно бы я уснул и видел сны, а не лежал на каменном полу, были столь реалистичными, но трудно запоминаемыми, что я сейчас и не смогу определить точно, что и кого я видел, но настойчивый аромат розмарина, синие цветы, которые я сперва принял за горечавку, я запомнил лучше всего. Я бы мог счесть себя отравленным завтраком, ибо мне могли не подойти те или иные яства, но попробуй признайся хозяину замка – оскорбишь господина до глубины души, а покидать замок мне не хотелось, поскольку я чертовски много времени потратил на дорогу и вознамерился изучить здесь все, что мог.

Я очнулся в темноте отведенной мне комнаты, и перед взором, стоило мне открыть глаза, предстало старое, обтянутое сухой кожей лицо графа, прорезанное глубокими морщинами. Как и в первые минуты нашего знакомства, выхватив из черноты и пергаментной желтизны яркую синеву его глаз, я понял, что слишком многое не сходится, кажется неестественным и противоречивым. У столь откровенной древности как граф не могут быть настолько живые глаза. Как если бы мертвец смотрел на вас пронзительным и внимательным взглядом! Я видел, как шевелились его губы, но не услышал и слова.