Екатерина Люмьер - Любовь и Смерть

«Для памяти…»

И в какое-то мгновение мне пришла на ум мысль: быть может я правда что-то забыл? Но она потонула в головной боли, которая обрушилась на меня, стоило только заострить на ней внимание. Вероятно, я неплохо ударился головой о камень, а потому сейчас и лежал в кровати с холодным полотенцем на лбу, пропитанным водой с розмариновым маслом. Но сейчас этот аромат не приносил удушения и не вызывал тошноту, а только облегчение от пульсирующей в висках головной боли.

– Я приготовил вам чай из шалфея. Как только вам станет лучше, я буду ждать вас в столовой, чтобы обсудить то, зачем вы сюда приехали, – тихо сказал мне граф, стараясь не нарушить тишину, – пожалуйста, Уильям, отдыхайте.

– Благодарю вас, Ваша Светлость, – на большее у меня не хватило сил.

Не думаю, что во всем этом есть хоть какой-нибудь смысл, но выкрав час времени, покуда весь двор пьянствует и разгульничает, а мой возлюбленный спит, я решил написать пару строк о себе, чтобы оставить не своим, однако, потомкам. Быть может кто-то когда-то вспомнит о том, что я вообще существовал? Было бы здорово. Полагаю, стоит начать с имени да происхождения. Меня зовут Вильгельм, ублюдок Ефросиньи Старицкой, урожденной Княгини Хованской. Покуда матушка была в заключении в тысяча пятьсот тридцать седьмом году с Владимиром, законнорожденным сыном от уже покойного Андрея Ивановича Старицкого, то понесла от не бог весть кого да за три года, будучи в немилости, родила и оставила ребенка в семье бывшей прислуги. Все, что я знал и видел до пятнадцати лет: небогатая изба, скотный двор и пашня.

Шел тысяча пятьсот пятьдесят второй год. Мать жила в княжеском уделе с Владимиром, который ему вернул государь по поручительству Шуйских. Я попал в Старицкое княжество в качестве прислуги, вместе с той самой семьей, что жила недалеко от поселения. Матушка узнала меня не сразу, сыном и вовсе не признала. Она всецело, денно и нощно любила всем сердцем своего замечательного Владимира. И спору нет, правда, что законнорожденный сын всегда лучше выродка. В общем, я стал обыкновенным мальчиком на побегушках в доме Ефросиньи Старицкой. Забавно, не правда ли? Впрочем, другого отрочества у меня и быть не могло. Точнее, могло быть хуже. Не так уж и невыносимо колоть дрова, перемывать посуду и выполнять поручения. Я был занят целыми днями, а по ночам таскал книги из библиотеки. Да, я был грамотен. Я умел и читать, и писать, и считать, наученный приставленным ко мне матушкой мастером грамоты, покуда в чужую семью я был отдан. Он в немилости был, при опальном боярском дворе, да помилован государем вскоре. Я не интересовался писанием, православием тем более, и буквально все ставил под сомнение (ибо рассказывал мне мастер грамоты о благостях и трудностях, о древних верованиях и былинах, о крещении Руси да о иных примечательных событиях истории нашей, и что было правдою, а что небылью, едва ли я знал, но думал о том много). Покуда мне только сказали, а не доказали, что существует Господь, я в него верить не собирался. Конечно, я ходил в храм, делал вид, что усердно молюсь, стоя на коленях у красного угла, соблюдал пост, но все это я делал лишь для того, чтобы избежать возможных напастей и неприятностей.

Вероятно, одним из главных вопросов будет, почему же меня зовут Вильгельм? Стало быть, родился на Руси, у русской княгини, а имя-то иноземное? Сие германское имя созвучно тому, каким меня нарекла матушка, да то не любо мне, а потому я предпочел зваться Вильгельмом, покуда покинул Московию, но об этом чуть позже. Я очень увлекся травничеством, языческими сказаниями и чернокнижием. Привороты, порчи, заговоры. Колдунов не любили и колдунов боялись, а потому я заинтересовался этим столь сильно, что возжелал найти каждую ведьму и ведунью. Я много читал, находя книги у перекупщиков, даже воровал их, когда не было ни гроша. Надо сказать, что матушка не оставила меня без средств. Она ежемесячно отписывала мне некоторую сумму денег, чтобы я мог купить себе что-то на базаре. Впрочем, я не расточительствовал, а потому скопил неплохое количество серебра к своему совершеннолетию. Я был чуть удивлен, но никто за все годы не озадачил себя тем, что мне стоило жениться. И я был чертовски этому рад.

В тысяча пятьсот пятьдесят девятом году мне стукнул двадцать один год. В шестой день Лютовея. Вовсю шла Ливонская война. До Травеня я все так же исполнял свои обязанности слуги, хотя матушка повысила ежемесячное содержание, и я наконец-то был в знакомстве с Владимиром, но не думаю, что будет честно, если я скажу, что это хоть как-то меня порадовало. Я вынашивал мысль, что поселилась во мне года три назад, и был всецело занят ее обдумыванием. Я собирался уехать, покинуть Московию. Мне не нравилось быть обыкновенным слугой и ублюдком княгини Старицкой, и я, подделав документы, сбежал в иные края. Покуда златоглавая была занята Нарвой, что не хотела признавать перемирие, и собиралась брать крепость штурмом, я нанял повозку, взяв с собою лишь малую поклажу и сбережения, покинул княжеский удел Старицких и отправился на юг. Доехав до Чернигова, я пересел на лошадь и погнал ее до Киева, в Речь Посполитую, где откупался от лишних вопросов серебром. От Винницы, держа свой путь в Яссы, я добрался до Волошских земель. До Княжества Валахия. Где и живу поныне.

Всеми правдами и неправдами я оказался при дворе князя Иона I. Это долгая и скучная история о рукопожатиях и поклонах, поэтому не вижу смысла ее рассказывать. Назвавшись Вильгельмом Хованским, князем без княжества, я представился перед господарем здешних земель. Познакомившись, мы стали беседовать во время застолий, конных прогулок и иных занятий. Ион оказался чрезвычайно образованным человеком, смелым воином и достойным правителем. Я быстро завладел его вниманием. Надо сказать, что не прошло и нескольких месяцев, как он назвал меня своим советником при честном люде. Они даже не знали моего настоящего имени, а я стоял за плечом их правителя! Некоторым я пришелся по душе, боярам, которые то и дело устраивали заговоры против господарей Валахии, а некоторым казался костью в горле. Впрочем, и это мне тоже льстило. Уже полгода, как я живу при дворе князя и исполняю обязанности десницы.

Я носил летники, кафтаны, словно бы не покидал Московии, но все ради того, чтобы за шутовским видом и иноземной пестростью скрыть то, что я понимаю все, что происходит в тени, за спиной моего князя. Пусть я шут и баба-плясунья у всех на виду, но я тот, кто посылает наемных убийц в опальные селения и дворы, откуда пришли вести о будущем заговоре. Если говорить начистоту, то и это жизнеописание, что на него едва ли тянет, я и начал лишь потому, что чувствую свою скорую смерть. Сечень уж минул за половину, и мне кажется, что до Протальника я не протяну. Слишком сгущаются тени. Мой князь спит в постели, а я сижу за столом в его комнате и пишу при свете догорающей свечи. Холодно.