Анна Кирьянова - Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

Дубинин и Сергей столкнулись еще с одной трудностью. Активное участие в составлении письма приняли родители Семихатко, Раи Портновой, а вот отец Толика Углова валялся пьяный на полу своей каморки, на все вопросы отвечал хриплым мычанием. Вряд ли от него в ближайшее время можно было добиться какого-то толку. Феликс Коротич был круглым сиротой, не было родителей и у Жени Меерзона. Безуспешно разыскивали родственников Юры Славека. Страшно обеспокоенные слепые родители Олега Вахлакова немедленно подписали письмо, руки матери так тряслись, что Дубинину пришлось буквально водить ее кистью. Когда же поздним вечером мужчины приехали на окраину, к дому, где жил Егор Дятлов, соседи, отперев дверь, стали переглядываться, как бы прикидывая, стоит ли сообщать новость пришельцам или нет.

— Мы должны поговорить с матерью Егора, — спокойно объяснял Сергей опухшему мужичонке в застиранных тренировочных брюках, тупо разглядывающему незнакомцев, — нам надо спросить ее о сыне, об Егоре.

— С Тамаркой, что ль? — переспросил сосед, почесываясь. — Коли с Тамаркой, так тут такая беда вышла… В общем, нет ее, Тамарки-то…

— А когда она будет? — спросил безнадежно Дубинин, чувствуя, как уходят в этом разговоре последние силы. — Когда можно ее застать?

— А ее в дурдом отвезли, — включилась в беседу бойкая черноглазая женщина, отпихивая тупо застывшего на пороге мужичонку. — Тронулась она умом, вот что. И когда она будет, нам неведомо. А ейный сын ушел в поход с ребятами с института, скоро должен вернуться.

— Что произошло с матерью Егора? — поинтересовался Сергей, потрясенный обыденностью тона женщины. Он и сам был на грани психического заболевания, вызванного алкоголизмом, поэтому болезненно относился к любой информации о сумасшествии. Он все искал у себя симптомы и проявления скрытой болезни, начало которой предвещали изредка появлявшиеся крысы, шмыгающие под ногами после особенно глубокого запоя. Он понимал, как просто сойти с ума, это пугало его.

— А все пол разбирала, дескать, пахнет из-под него, — словоохотливо рассказала соседка, блестя черными мышиными глазками, — все искала какую-то падаль, вот, значит, и вскрыла пол. Хотела и на кухне, да мы не дали. И по радио с мертвым мужем все время разговаривала, плакала, говорила, что сыночек погиб. Включит радио на полную мощность и разговаривает, и разговаривает. А он будто ей и отвечает: дескать, не беспокойся, нам с Егором теперь хорошо. Про какую-то гору покойников все говорила с ним… Вот мы и вызвали “неотложку”, а то даже спать невозможно было. Нам же утром на работу, на завод.

Сергей, не веря своим ушам, еще раз спросил:

— Ей кто-то отвечал по радио?

— Она слышала, я же и говорю, — снова заговорила соседка, непонимающе глядя на гостей. — Спать невозможно, так радио орет. Мы потому и вызвали врачей, что уж больно громко. А так она женщина тихая, благородная, учительница, мы никогда бы ее не сдали, да уж вовсе невыносимо стало, глаз не сомкнешь! Ох, у меня каша подгорает! — с этими словами разговорчивая соседка метнулась в глубь квартиры, а визитеры, полные тревоги, побрели по домам.

Нелепый рассказ женщины с черными глазками-бусинами вызвал в душе Дубинина ужас и безнадежность; разговор по радио с мертвецом о судьбе сына, предполагаемая гибель Егора у горы Девяти Мертвецов, про которую обмолвилась и Люба перед тем, как уйти в поход — все это не укладывалось в голове Дубинина, но тревожило и причиняло боль, еще больше уверяя в беде, случившейся с дочерью. Он отпер дверь квартиры уже в двенадцатом часу. В большой комнате на диване сидела его жена, бледная и утомленная. Она подняла голову и взглянула на мужа; мгновенно прочитала на его лице тревогу, разочарование, страх и зарыдала, беззвучно и оттого еще более безнадежно, уткнув голову в колени. Дубинин присел рядом с женой; он обнял ее за плечи и молчал, не в силах найти слова, которые могли бы успокоить и утешить рыдающую женщину.

— Я все время вижу этот сон, — сквозь слезы пробормотала мать Любы, вздрагивая от того ужасного чувства, которое несли с собой одни только воспоминания о приснившемся. — Вижу Любино лицо подо льдом, вода колышет волосы, лед толстый и совсем прозрачный. Я все хочу разбить его, дать ей дышать, но не могу, силы иссякли, я только колочу по льду ногами, руками, а Люба смотрит на меня так грустно, будто прощается. Мне кажется, с ней что-то случилось. Они не могли заблудиться, они там бывали, в тех местах, у них и карта была. Там полно лагерей с уголовниками, они могли сбежать и напасть на ребят!

— Там полно лагерей, уголовники могли совершить побег и напасть на студентов! — высказал свое мнение Николаев. — Они шли как раз неподалеку от крупных зон, где содержатся особо опасные преступники. Нужно проверить, не было ли побегов.

— Побеги в тех местах — обычное дело… — раздумчиво ответил генерал. — Конечно, сделаем запрос, прямо сейчас, а кроме того, немедленно пошлем поисковую группу. Но мое мнение таково: надо трясти местное население. Эти манси точно что-то знают; не могла группа из десяти человек бесследно раствориться, пусть даже и в тайге. У них были ружья, рация, а самое главное — мы с ними отправили Зверева, так что все меры безопасности были соблюдены. Это местные шаманы. Или, в крайнем случае, стихийное бедствие.

Николаев чуть взметнул брови кверху, уловив тайный приказ начальника: следует в любом случае придерживаться этих версий. Если что-то случилось со студентами, то виновники несчастья — проклятые шаманы, готовые на все ради сохранения своего могущества. Или, в крайнем случае, источник беды — стихия. Например, лавина. Или непогода. Ну, и самая хлипкая версия, которой можно придерживаться, — это беглые зэки. Все остальное следует уже сейчас отмести как невозможное. Проклятые родители так и не успокоились, особенно усердствовал отец Дубининой и отец Семихатко, который, в сущности, и поднял всех на ноги, используя свое служебное положение, как мстительно подумал разгневанный неугомонными родственниками Николаев. Следовало сделать все возможное и невозможное, чтобы приглушить шум, грозивший вот-вот подняться вокруг пропавшей группы. Самое ужасное было в том, что все студенты имели множество друзей и знакомых, фамилии их были вписаны в кафедральные журналы, они числились на комсомольском учете, и каждый день десятки людей замечали пустые места рядом с собой, говорили об этом, строили предположения…

Майор прекрасно знал, что изначально следует оторвать человека от привычного круга общения, сделать так, чтобы его исчезновение либо было незаметным, либо — слишком пугающим, чтобы его обсуждать. Надо, чтобы человека забыли и перестали говорить о нем; даже расстрел в судебных приговорах звучал как “десять лет без права переписки”. Десять лет не давать о себе знать — это равносильно смерти, по крайней мере, в большинстве случаев. Люди забывчивы, это только в стихах и романтических пьесах главного героя ждут двадцать лет; на самом деле утрата забывается, и живые продолжают строить свою жизнь.