Анна Кирьянова - Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

Николаев тяжело вздохнул, представляя, какая поднимется сейчас суматоха. Самое ужасное, что скрыть факт пропажи десятерых человек совершенно невозможно; в прошлом году очень ловко удалось замаскировать нелепую гибель двух студентов-горняков при шахтных работах; дурачки сами нарушили технику безопасности, инструктаж по которой, впрочем, даже не был проведен. В итоге оба молокососа свалились в шахту, потом трудно было отскрести от каменного дна останки студентов. Николаева передернуло при воспоминании о двух кровавых лепешках, в которые превратились молодые, полные сил ребята. Но кое-что удалось изменить в судмедэкспертизе, кое-какие разговоры провести со свидетелями происшествия, указать на наличие алкоголя в крови. И в результате случай стал довольно банальным, докладывать никуда не пришлось, разобрались на месте. Родители погибших были из глухих деревень, так что искать правду и разбираться, кто прав, кто виноват, было некому. А куда денешь десять потерявшихся студентов? Черт бы побрал этого Зверева, на которого майор полагался, как на самого себя; нет, даже больше, чем на себя.

В мрачных мыслях Николаев добрался до работы и вошел в свой кабинет, где было не по-весеннему темно и холодно. Он присел к столу и принялся сочинять текст донесения, стараясь, чтобы в бесстрастных строках прозвучала лейтмотивом мысль о том, что именно приказание начальства выполнял Николаев, что именно решение генерала послужило поводом для организации этой экспедиции; он ни словом не обмолвился о собственных мыслях по поводу происходящего. Пусть начальство само теперь расхлебывает ту кашу, которую заварило. Майора угнетало то, что он не смог запугать Савченко и заставить его принять на себя хотя бы часть ответственности. Хитрый и опытный бывший чекист моментально сообразил, куда гнет Николаев, и недвусмысленно дал понять, что действовал по его приказанию. И в случае неприятностей будет настаивать на своем. И в самую последнюю очередь Николаев думал о самих ребятах, пропавших в лесах Северного Урала. Его нисколько не волновала судьба молодых людей; гораздо больше он переживал из-за своей карьеры, званий и пенсии, до которой было уже рукой подать. Все-таки Николаев был обычным земным человеком.

Прошло еще два дня. Весна набирала силу, растапливая снега и согревая все вокруг, обнадеживая и наполняя новой жизненной энергией. Солнце буквально жарило своими лучами, многие горожане сняли шапки, вернее, мохнатые треухи и ушанки заменили легкомысленными кепками и вязаными беретами, только-только вошедшими в моду. А толстые и грубые зимние пальто сменили на демисезонные изделия советской легкой промышленности. Толпа на улицах разительно изменилась, стала легче и ярче; и тем темнее и безнадежнее становилась тревога родителей тех, кто не вернулся из похода. Весна указывала на течение времени; перемены происходили во всем мире, время шло быстро, а ребята все не возвращались.

Пробовали дозвониться до Вижая, связаться с отделением милиции, получить хоть какие-то сведения — но ничего определенного узнать не удавалось. Отец Любы Дубининой обратился в райком партии в надежде, что партийные руководители помогут решить вопрос с поисками экспедиции; он не спал несколько ночей, высох и почернел, всей душой предчувствуя недоброе. Он стал выходить из роли верноподданного советского человека, во всем подчиняющегося решениям партии и правительства. Он ясно увидел, что все, кто несет ответственность за студентов, стараются изо всех сил эту ответственность переложить на кого-нибудь другого. Начальники с серыми, будничными лицами, похожие, словно близнецы, друг на друга, посылали его из кабинета в кабинет, из одной организации в другую; только Сергей, секретарь комитета комсомола, тоже фронтовик, поддерживал Дубинина и помогал ему в общении с равнодушными представителями инстанции.

— С ребятами произошло что-то плохое, — твердо сказал секретарь молчаливому и едва выносящему горе Дубинину. — Я слышал тут кое-что, поэтому будем действовать сообща. Надо идти в КГБ, они там что-то знают про отряд, но почему-то ничего не хотят предпринять. — И Сергей рассказал отцу Любы о том, что случайно услышал на днях. Дубинин слушал, прикрыв утомленные бессонницей глаза, но по нервным подергиваниям желваков было видно, что услышанное его потрясло.

— Что же это за сволочи… — медленно произнес Дубинин, сжав кулаки так, что узлами выступили вены, — что за сволочи! Они знали, что это не просто поход, отправили ребят без всякой подготовки, с какой-то странной картой, неизвестно зачем. А теперь молчат и кивают друг на друга! Я сейчас же обращусь в газеты, на радио пойду! Пусть немедленно организуют поиски!

Сергей только угрюмо посмотрел на Дубинина; он, видно, настолько потрясен свалившейся на него бедой, что полностью позабыл: все средства массовой информации находятся под контролем государства и без согласования с КГБ никогда не пропустят ничего лишнего. Даже заметки юных пионеров типа “Грачи прилетели” проверяются бдительной цензурой, даже сочетание букв может быть признано подозрительным.

В прошлом году разразился тихий, но с ужасными последствиями скандал, когда в заштатной газетенке, многотиражке какого-то завода, название славного города имени Ленина было напечатано так: “Ленингад”. Даже в либеральные времена, когда от наводящего страх Верховного Главнокомандующего остался только каменный профиль на фасаде Дома офицеров, дело кончилось исключением из партии всех сотрудников газеты. Так что шансов у отца практически нет. Единственное, что можно сделать, это написать коллективное письмо от родителей всех пропавших студентов. Почему-то в Советском Союзе коллективным письмам очень доверяют и немедленно откликаются на них; все-таки общественное у нас выше личного. Сергей изложил свои мысли Дубинину, и тот засуетился, вдохновленный возможностью хоть какого-то действия. Решили обойти всех родителей, позвонить отцу Руслана Семихатко, который занимал довольно высокий пост и мог как-то надавить на представителей власти, от которых зависело спасение ребят.

Весь вечер оба ходили по квартирам, заглянули в общежития, составляли текст письма. Измотанные, полные страшных предчувствий, стараясь скрыть свои тревоги даже от самих себя, они обрели подобие покоя в активной деятельности в разговорах и утешениях, которыми приходилось заниматься, взяв на себя большую часть ответственности. Сергей чувствовал себя подавленным и усталым, но в то же время потребность в водке, которая распирала его и мучила каждый вечер, полностью прошла. Он словно вернулся к тем дням, когда рядом рвались снаряды и грохотала канонада артобстрела; когда свистели трассирующие пули и падали убитые и раненые; когда с воплем “За Родину! За Сталина!” он шел в атаку, позабыв о собственной безопасности, о ценности своей жизни, когда надо было прикрывать тех, кто рядом, тех, кто зависит от тебя. Секретарь комитета комсомола ясно понимал, что его активность ему дорого обойдется; скорее всего, его снимут с работы. “Поеду в деревню”, — смутно думалось ему во время бесконечных хождений по мукам, долгих разговоров, слез и испуганных вопросов. От мысли о деревне ему становилось тепло.