Михаил Парфенов - Лепрозорий

Всякое может быть.

Она всегда была слишком нервной, слишком импульсивной, слишком обидчивой, и всегда сама больше всех страдала от этого. Когда «на зоне» какая-то страшная женщина с хриплым прокуренным голосом и пропитым лицом с огромным шрамом на щеке, склоняла ее к лесбийскому сексу, Ольга сломала ей руку. Лесбиянка попала в тюремную больницу, а Ольга в карцер. Именно там, в сырости и темноте, она проводила большую часть отпущенного ей судом немалого срока, зная, что в общей камере ей нельзя будет ни уснуть, ни повернуться спиной к другим зечкам.

Как раз туда, в карцер, где она отбывала очередную провинность, к ней зашли те странные люди. Одного, в очках на горбатом носе и седыми волосами, звали «Арсением Дмитриевичем», а другой не представился, но был явно главным в странном дуэте. Это был хмурый безмолвный мужчина с военной выправкой, и его серый деловой костюм сидел на нем как влитой, в отличие от точно такого же, нацепленного на старикашку-очкарика. Они, а точнее Арсений Дмитриевич, но с молчаливого согласия своего спутника, сделали ей предложение, от которого она по глупости не смогла в тот момент отказаться. Ей думалось, что лучше уж стать частью некоего сомнительного эксперимента, чем сдохнуть, получив самодельную заточку в шею.

Как же она ошибалась!

Сейчас, спрятавшись за дверью туалета в малоприятной компании с разорванными на части телами смутно знакомых солдат, Ольга понимала это как никогда. Она чувствовала запах смерти в прямом и переносном смысле, и в больной ее голове боролись друг с другом лишь две эмоции: тупая, не имеющая границ ненависть к людям, привезшим ее в это кошмарное место и так долго издевавшимися над ней и над другими несчастными, и безумная горечь от осознания того, что она уже никогда больше не увидит милое лицо своей Машки. Маленького хрупкого создания, того единственного на всем белом свете существа, которое она любила всем сердцем, чей миниатюрный носик ей так хотелось чмокнуть хотя бы разок, на прощанье.

В прошлой жизни ей обязались солидно «скостить» срок и помочь увидеться с дочкой, но все это было ложью, пустыми, ничего не значащими обещаниями, данными, чтобы она поставила свою подпись на бумагах, подсунутых хмурым молчуном. А старик что-то все бормотал о различиях в хромосомах и о том, как ему необходимы «женские экземпляры»…

С обманщиком-дедом Ольга уже рассчиталась. Пусть он теперь на себе прочувствует то, что испытала она сама, когда начались эти жуткие боли, страшный зуд, заставлявший ее раздирать до крови собственную кожу на самых нежных местах. Пусть ужаснется, как ужаснулась она, увидев, во что превращается ее тело. Пусть сам сходит с ума от обилия чужих мыслей и желаний, поселившихся в голове!

С любителями «острых зрелищ» она также разобралась. Точнее, ее опередили те, кого она мысленно звала своими «собратьями» и «друзьями по несчастью». В огромной лужи крови, растекшейся по полу, плавало то немногое, что осталось от них, но Ольга ровным счетом ничего не испытывала по этому поводу. Солдаты были мелочью, не более чем тупым орудием, а порой и рабочим материалом для Померанцева и капитана. Она знала двоих своих собратьев из числа этих недалеких вояк. Сейчас их трудно было узнать, их лица покрылись зеленоватой коркой, а глаза стали желтыми и лишились зрачков. Ольга читала их мысли и чувства, и прекрасно понимала, что мальчишки, по неосторожности превратившиеся в тех, кого им должно было охранять, уже совсем ничего не помнят о своей человеческой жизни и мечтают лишь о мести… и о свободе.

Когда-то она тоже мечтала о свободе. Но теперь та красавица-блондинка, которую ее умница-дочь звала «мамой Олей», не верила в это слово. Свободы нет на самом деле. То, что тебе кажется ее олицетворением — лишь очередная клетка, прозрачные стены которой ты не видишь, хотя они и ограничивают тебя и никуда не выпускают. За каждым твоим движением внимательно следят невидимые камеры, а время от времени посещающий тебя улыбчивый дядька по имени Бог приходит к тебе лишь для того, чтобы проконтролировать ход своего очередного эксперимента.

Она слышала крики и выстрелы и чувствовала, как погибают ее собратья. Ольга готова была с этим смириться. Разве у кого-нибудь из них был шанс на спасение? Их новоприобретенные инстинкты управляли ими, гнали их в атаку, говорили, что надо убивать, рвать и грызть тех, кто попадался на пути к эфемерной свободе. Разве не точно также поступают все люди, даже и вполне нормальные, в их нормальной, обыденной жизни? Разве не давят они друг друга, чтобы подняться по служебной лестнице, разве не грызут каждодневно себя и своих близких в домашних ссорах? Разве не была она сама когда-то такой же?

Ольга слишком устала от всего этого. Теперь ей не нужно никакой иллюзии свободы, ведь все равно этот спокойный и рассчитанный от и до, упорядоченный мир никогда больше не примет ее. Разве что Маша, милое родное существо, разве только она могла бы встретить мамку с улыбкой, как бы не изменилась та из-за своей болезни… По крайней мере, Ольге хотелось верить, что могла бы.

Еще ей было немного жаль «сестру», прятавшуюся в комнате неподалеку. Она «слышала» страдания и страхи девчонки, и в памяти поневоле всплывали собственные мучения и боязнь неизвестности, когда ее везли сюда, в это проклятое место. И ей хотелось чем-то помочь бедняжке.

Периферией своего слабеющего сознания Ольга видела, как усатый капитан — редкий гость в этом здании — поднимается наверх, на второй этаж. Она попыталась мысленно крикнуть девушке (кажется, ее звали… Дина? или Диана? Слишком далеко, чтобы сказать точно, но что-то похожее) в соседней комнате, чтобы та бежала сейчас, пока еще есть время. Но та оставалась на месте, только страх ее стал еще сильнее, а сердце учащенно забилось, почти также часто, как и Ольгино.

«Милая моя, усач тебя скоро найдет и пристрелит, если ты не побежишь прямо сейчас. Неужели ты не чувствуешь его ненависть, его ярость? Он уже знает, что во всем виновата ты, и даже я не смогу помешать ему, когда капитан решит спуститься за тобой… просто у него еще есть какие-то дела».

Заинтересовавшись посетившей ее догадкой, Ольга напрягла свое второе зрение, открывшееся в тот самый день, когда ее глаза начали желтеть, а зрачки исчезать, тонуть в этой желтизне. Там, наверху, их было двое — усатый капитан и зараженный ее укусом старик… Они ругались из-за какого-то предмета, некой вещи, которая была важна для них и для любого больного. Но ей трудно было понять, что это за вещь, и почему она так важна.

Что-то произошло. Выстрелы, боль… Смутное и неприятное ощущение торжества, которое испытывал капитан. И одновременно — рывок «сестры» к выходу. Все слишком быстро, слишком непредсказуемо…