Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

— Кошка, что ты? — вагон резко затормозил, и Витька придержал её плечи:

— Вон место, скорее садись. Укачалась?

— Да…

Упала на свободный промежуток между надутым, как шевиотовый шар, мужчиной в расстёгнутом пальто и старухой, похожей на кеглю, в клеёнчатом белом плаще. Пока свистели, закрываясь, двери вагона, покосилась на старухины руки, унизанные серебряными кольцами, и отвернулась быстро, увидев, что они нажимают блестящие шарики мятого ридикюля, распахивая его. Мужчина открыл лежащую на коленях толстую книгу в чёрном переплете. И Аглая не стала смотреть, что там вместо белых страниц.

Уцепилась глазами за Витькино лицо, улыбаясь насильно, будто держалась за него, чтоб утонуть в тёмной воде.

Ночью, совсем поздно, после того, как вода из душа высохла на её теле, сменившись потом пришедшей любви, который тоже высох, и они лежали, раскидав руки и ноги, Витька сказал, глядя в потолок, на светлый полукруг от картинки-ночника:

— Про девочек даже не думай, хватит с меня девочек, — и услышав, как всхлипнула, навалился, обхватив крепко, чтоб не вывернулась, приблизил лицо к самому её носу, скосив серые глаза:

— И разглядел я тебя давно, всё твое лицо знаю. Живая ты, совсем живая, поняла? От фотографа ничего не спрячешь.

— Хорошо…

— То-то же! Ну и чего такая смурная? Всё-таки расскажи…

Комната молчала, наполненная предутренними сумерками. Город громыхал за тяжёлой шторой, тоскливо выл автомобиль в соседнем дворе. Иногда гудел лифт то выше, то снова вниз, и смутно хлопала чья-то дверь.

— Витенька, а почему ты меня — кошкой?

Он засмеялся и поцеловал её в нос.

— У нас была такая, еще в Песчаном. Худая и чёрная, приходила, когда хотела. Ловила мышей в сарайке и приносила их строго деду. Любила его. А меня царапала, когда хотел погладить. Я злился, мне нужно было, чтоб она любила меня.

— А… ты?

— Что я?

— Ты её любил?

— Не знаю…

— Вот видишь… — она отвернулась. Держа слёзы у самых век, ждала, страстно надеясь, что скажет ей о своей любви. Но он молчал. Давил на неё горячим телом, дышал легонько, чтоб не придавливать сильнее. И молчал.

И она, внутри себя ухнув от надежды в отчаяние, остановилась в самом низу на крошечную секунду, успев разозлиться и затосковать и тут же выкрикнуть самой себе — всё хорошо, он с ней, так чего же ещё дурочке!

И вынырнула наружу, к его родному телу и лицу, улыбаясь.

— Знаешь, я тоже могу тебе — мышей…

И замолчала в страхе.

— Витенька!

Протянула руку, касаясь его груди и плеча, отвела под свет лампы измазанную ладонь, от которой плыл резкий запах свежей крови.

— Что с тобой? Больно?

— Что? Я? — глаза его раскрылись, уводя взгляд в глубину, и он, дёрнувшись, упал на неё всей тяжестью.

Аглая застонала, выпутывая руки и ноги, вывернулась, всхлипывая и обтирая красными ладонями кровь со своей груди и живота. Ей показалось, что это её кровь, и даже заболела кожа, будто трескаясь. Но, вскакивая, увидела, как по краям татуированного тулова змеи на Витькиной коже сочится красный контур, пачкая простыни. Он лежал, запрокинув голову, и чисто выбритый подбородок блестел потом. Застонал, выгибаясь и шаря руками над собой, не прикасаясь к поверхности тела, открыл невидящие глаза. Смотрел в потолок и то дёргался, страдальчески сводя брови, и кровь бисером сыпалась на постель, оставляя на белом неровные пятна, то обмякал, и капли поблёскивали по контуру татуировки.

— Я скорую, сейчас! — она рванулась к двери в коридор.

— Нет, — голос его скрипел, и в нём, через боль — испуг, стремление остановить, — воды лучше… пока воды… дай…

— Да, Вить…

В кухне открывала кран, срываясь пальцами со скользкого металлического барашка, совала кружку, расплёскивая толстую струю так, что вода сбегала по голым локтям. Кинулась обратно, оскальзываясь в разлитой луже. И остановилась в коридоре на секунду, придавленная страхом. Боялась входить. Но тут же вбежала, задевая плечом дверной косяк.

— Вот, вода…

На разворошённой и смятой постели поверх свернувшегося Витьки лежала женщина, скомканно, будто её сбросили с большой высоты. В свете ночника расписанная татуировкой спина казалась серой тряпкой, на которую бросили прозрачный цветной шарф. Неловко свернув голову, она обнимала Витьку, вмяв пальцы в его измазанную кровью кожу. Блестела в неподвижном глазу жёлтая точка. И смуглые ноги переплелись с его ногами.

Обещание было дано, и от этого невозможно уйти. Слишком часто и долго она подчинялась течению чужих жизней, не своей, там, в мире высоких домов, полном железа. И сейчас, сидя на тёплом дереве мостков с мальчишкой, маленьким и одиноким, Найя понимала, это обещание — единственно верный путь. Внутри поднималось холодное возмущение, странное для неё. Будто туда, где она хозяйка, пришел незваный и грубый гость, чтобы наследить грязными ботинками, разрушая тихий уют её дома. Удивилась мимолетно тому, что чувствует. И здравые насмешливые мысли прошептали ей: «тоже мне хозяйка, подумаешь, хозяйка»…

Но ответила мыслям, как положила руку с печатью на исписанный лист. Да. Хозяйка. Она так чувствует, и этого достаточно, чтобы вырваться из плоского мира общих умностей, отлитых в гирьки пословиц, поговорок, примет, которые — для всех. «Не для меня» — было выгравировано на её печати. И она удержала себя от ненужных внутренних оправданий. Только ещё раз пришлепнула тяжёлую печать: я хозяйка, я решила, у меня свои правила — с этих пор.

— Не скажем Акуту. Пусть спит. Вдвоём пойдем по тропе, найдём твою сестру и вернёмся вместе, понял?

Мерути всхлипнул. Поковырял отстающее дерево столбика. И только после этого посмотрел на Найю сбоку.

— Это далеко может…

— Мы справимся. И вернёмся.

И тогда он улыбнулся. Так, что у Найи зашлось сердце. Да только чтоб смог так улыбнуться измученный днями и ночами темных ожиданий, стоило дать обещание.

— У тебя тут — каша, — она подёргала круглое толстенькое ухо.

— Я ел, — насупившись, поторопился объяснить, — надо, чтоб сила, ведь идти…

— Понимаю. Правильно, ты — охотник. Большой и сильный.

Он снова нагнул голову, пряча лицо.

— Что, Мерути? Не слышу.

— Я маленький… — вытянул перед собой руки, раскрывая ладони, — видишь? Они меньше листьев на винограде! Я не достаю до верхней петли на двери! Отец нагибается, чтоб я потрогал его щёку! Я не успел вырасти, Найя!..

— Глупости. Ты большой внутри, больше своего отца! Жди тут.

Вставая, провела рукой по его волосам. А хотелось — прижать к себе, целовать круглую щеку, петь-бормотать смешную сказку.

Уже открывая дверь, слушая дальний гомон начинающегося праздника, всё-таки остановилась, поддаваясь здравым мыслям.