Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

Словно в подтверждение его знания, земля вдруг начала вспухать, и на месте полос с более свежей и зеленой травой один за другим вскрылись рвы.

Хотя юноша понимал, что должно предстать его взору, он стоял неподвижно, ожидая, когда вскроется последний — ближайший.

И лишь после этого, сделав шаг, опустился на колени и медленно заглянул в ров.

Хаим-Лейб глубоко вздохнул и зажмурился — лишь на мгновение. Вновь открыл глаза, заставляя себя смотреть.

До самых краев ров был заполнен мертвыми телами. Обнаженными и столь истощенными, что даже не совсем воспринимались человеческими останками.

Рты покойников были широко распахнуты, словно в беззвучном крике.

Он выпрямился и увидел у горизонта темное бесформенное облако, в центре которого сверкали кровавым огнем чудовищные глаза. То был Сартия, Осквернитель снов и повелитель этого места. Сартия ждал, его взгляд прожигал юношу насквозь.

Окружающая картина начала меняться. Край горизонта медленно и плавно пополз вверх, к зениту, где тускло мерцало холодное светило, серые лучи которого ничего общего не имели с настоящими солнечными. За спиной происходило то же самое. Земля выгибалась со всех сторон, оставляя его на самом дне гигантского колодца, стены которого были образованы концентрическими окружностями разверстых рвов.

И вот, в тот момент, когда края ужасного колодца почти полностью сомкнулись над его головой, когда все пространство чужого кошмара вот-вот должно было превратиться в подобие огромного мешка, из первого рва поднялись один за другим несколько мертвецов — даже не покойников, а скелетов, обтянутых желтой, в трупных пятнах кожей, с запавшими беззубыми ртами.

Один за другим они выбрались из страшной ямы, приблизились к юноше и остановились.

Сердце Хаима-Лейба стучало часто и громко — от пронизывающего холода и от ужаса.

Вдруг он обнаружил, что покойники подняли руки, словно просили его о чем-то. И в остекленевших глазах их непостижимым образом он увидел умоляющее выражение. Еще не совсем понимая, что последует за этим, Хаим-Лейб машинально пересчитал их.

Оживших мертвецов оказалось девять. Вместе с застывшим в центре чудовищного луга бохером они составили миньян.

И тогда, почти за мгновение до того, как над головой сомкнулись выгнувшиеся края горизонта, Хаим-Лейб непослушными губами произнес первую строку кадиша — поминальной молитвы: «Да возвысится и освятится Его Великое Имя в мире, сотворенном по воле Его…»

Он запнулся. «Омен», — сказали покойники, и звук их голосов подобен был шелесту опавшей листвы под порывом ветра. Из ничего образовались белоснежные талесы и укрыли высохшие тела.

На плечи Хаиму-Лейбу тоже опустился талес. От ткани исходило слабое тепло, поставившее преграду могильному холоду.

Хаим-Лейб снова заговорил. С каждым словом он говорил все громче. Голос его прерывался, слезы катились по щекам, но он упрямо продолжал читать кадиш — как еще совсем недавно читал его по своему отцу, благословенной памяти рабби Якову Гринбергу.

Пространство медленно размыкалось. И так же медленно затягивались страшные рвы — словно раны на земном теле.

Когда же Хаим-Лейб произнес: «Превыше всех благословений и песнопения, восхвалений и утешительных слов, произносимых в мире, и скажем: Омен!» — беззвучно взвились вверх облака, свернувшись в воронку, померк серый мертвенный свет, и распался мир заполненных покойниками рвов, рожденный чьим-то ночным кошмаром и едва не поглотивший его самого.

Юноша огляделся по сторонам. Он стоял на окраине Явориц, недалеко от развалин старой синагоги и рядом с безымянной могилой, обиталищем Осквернителя снов.

Впрочем, Хаим-Лейб был уверен: рядом с бывшим обиталищем. Глубоко вздохнув, он повернулся и направился домой.

Он шел, с трудом переставляя ноги. Холодный морозный ветер тысячами невидимых иголок впивался в его щеки, заставляя кровь приливать к лицу.

…Медленно двигаясь пустой ночной улицей, Хаим-Лейб скользил взглядом по неосвещенным окнам и думал о том, скольким еще обитателям этих домов Сартия подменил сны.

И сколько из них пытались вспомнить увиденное, но не могли этого сделать — не из-за слабой памяти, а из страха перед чужим кошмаром.

К Хаскелю Сандлеру, хозяину москательной лавки, прочие яворицкие жители испытывали двойственные чувства. С одной стороны, будучи не только москательщиком, но еще и главным яворицким моэлем [22] Моэль (идиш, ивр.) — человек, совершающий обряд обрезания. , он являлся человеком чрезвычайно уважаемым. С другой стороны, некоторые его душевные качества вызывали определенную неприязнь. И даже не некоторые, а одно — невероятная скупость. Впрочем, не так сама скупость поражала яворичан, как то, что реб Хаскель умудрился жену найти себе под стать. И утверждать, будто Сандлер был скупее своей жены, не решился бы никто. Как, впрочем, и обратное. Одним словом, два сапога пара.