Николай Дитятин - Отступники [СИ]

— Привет Гелб.

— Привет, — он посмотрел на меня, приподнявшись на локте. — Что это там с тобой произошло? Я вернулся вчера. Вельвет как призрак: плавает и стонет. Никогда ее такой не видел. На меня — ноль внимания. Мямлит что-то про тебя. Пропал. Без вести. Взрыв какой-то, клочья, никаких шансов. Что бы это все значило?

— Долго объяснять, брат, — сказал я, глядя в сторону окна. — Долго и… стыдно. Попал я в переделку, да в такую, что долго здесь не задержусь.

— Я вижу, — сказал он. — Оделся по погоде. А перед кем стыдно передо мной или перед собой?

— Что? — я посмотрел на него. Гелб возмужал. Его правую щеку пересекал тонкий кинжальный шрам. Он начал отпускать бородку и смотрел на меня новым, глубоким взглядом. Этот взгляд я не узнавал. — А… Перед собой.

— Стало быть, ты совершил что-то гадкое, — сказал он уверенно. — И это тебе понравилось.

— Ты прав, — признал я.

— Не скажешь? — заинтересовался Гелб.

— Незачем.

— Понятно. Мне опасно это знать? Я не боюсь.

— Опасность грозит только мне.

— Ах, вот как. Да ты мученик, братец.

— Так вышло…

Мы помолчали, и я уже собрался было уходить, как он сказал:

— Я ждал, что ты вот-вот рассмеешься, братец, и скажешь, что просто потерял секретный пакет документов, и теперь Магутус заставит тебя прыгать по башням. А потом я бы рассказал тебе о своих приключениях, и насочинял бы с три короба про свой шрам. Но ты не смеешься, змей подери. Так ты действительно уходишь?

— Мне нужен твой совет, — сказал я, и подошел к окну, нащупывая на груди медальон. — Я стою на одной ноге, а передо мной две дороги. Одна для меня, вторая — для других. Одна — долг, вторая — воля. Мой выбор повлияет в основном только на меня самого. Остальные либо поймут, либо смиряться, либо проклянут. Десятки. Остальные так и вовсе ничего не заметят. Мир не пошатнется. Но ставка — моя душа. Оправдан ли эгоизм при такой ставке?

— Клянусь Первым, да о чем ты говоришь? — Гелберт сел.

— О выборе.

— Что бы я выбрал?

— Да. Что?

— Что ж, — Гелберт подобрал под себя ноги и задумался. — В наше время жизнь держится на жестком порядке. Человек рождается для ноши и обязан нести ее безропотно, потому что так он вступается не только за свою жизнь, но и за жизнь людей, которые его окружают. Говоря, что мир не пошатнется, ты исключаешь множество мелочей и возможностей. Кто знает, что может измениться, если ты уйдешь, что может пойти не так, как надлежит образовывать твоему долгу.

Я, поколебавшись, вытащил медальон и сжал его в кулаке, чтобы сорвать. Приоткрыл окно.

— Но с другой стороны, — продолжил вдруг Гелб. — Кем бы мы были, если бы всегда слепо подчинялись долгу, не слушая себя и свое сердце? Машины, дураки, безумцы, жалкое зрелище. Иногда нам самим необходимо выбирать свой долг, если мы ясно осознаем, что именно это наше настоящее призвание, что именно здесь мы можем принести максимальную пользу обществу. Иногда нужно идти против ограниченности системы, чтобы ее же усовершенствовать.

Я изумленно таращился в пустоту. Да, такая речь была в стиле Гелба. Его отец увлекался философией и кое-что передалось сыну. Я разжал кулак и посмотрел на медальон и, теперь без колебаний, сунул его за ворот. Повернулся. Гелберт стоял передо мной, привычным надменным жестом скрестив руки на груди. Теперь я узнавал его взгляд, хамский, заговорщицкий, полный иронии и шальных мыслей. Я не выдержал, растянул рот до ушей и подтянул его к себе.

— Я запомню каждую минуту, — сказал я, ломая ему ребра.

— Я тоже, — сказал он, ломая мне позвоночник. — Это одно из ценнейших богатств человеческих. Такая память. Мы друзья, что бы не случилось, Престон.

— Навеки. Спасибо тебе.

— Да. Обязательно навести Вельвет пред уходом. Недавно ее соседку забрали на практику, так что мешать вам не будут.

— Я как раз собирался это сделать, благодарно вымолвил я. — До встречи Гелберт. У тебя будет время рассказать мне про этот шрам.

— Мне тоже кажется, что мы не раз еще встретимся.

Я открыл окно и вылез на каменный выступ, который тянулся под окнами бараков на случай пожара. Гелберт закрыл окно и помахал мне рукой. Я помахал в ответ и двинулся влево, прижимаясь спиной к шершавой каменной кладке. Падать было высоко, но и в семнадцать нерестов мы не задумывались об этом. Внизу, в непроницаемой темноте, быстро промчался звук пассажирского экипажа, а потом кто-то вполголоса затянул строевую песню, постоянно запинаясь на припеве. Потом пение смолкло, и во дворе начали зажигаться ночные лампы. Стало видно стражника, зябко кутающегося в плащ. Он ходил от столба к столбу, снимая чехлы со стеклянных шаров, в которых резво ползали по два-три светодара.

— Жрать хотят! — крикнул стражник кому-то. — Тащи уголь!

— Сейчас, — второй стражник вытащил во двор мешок.

Я посмотрел, как они засыпали ковшиком уголь в одну из ламп. Жуки, толкаясь мощными лапами и свирепо искря, жадно навалились на черные крошащиеся камни.

Я пошел дальше, стараясь не задерживаться напротив поблескивающих стеклянных квадратов.

Она спала, уткнувшись лицом в подушку, спрятав под нее руки. Потом повернулась во сне, и я увидел, как заново влюбился, ее лицо, скорбно-утомленное, с перышком, приставшим к правой щеке. Я заглядывал в ее окно, все глубже утопая в противоречивых чувствах, большинство которых определяли меня как хрестоматийного подонка. Проще всего было бы прямо сейчас уйти… Нет. Проще было бы спрыгнуть с этого выступа.

Я просунул кинжал между двойными створками и бесшумно выбил крюки из гнезд. Проскользнул внутрь, и поспешно закрыл окно, чтобы не выпускать тепло. Потом на мягких подошвах прокрался к кровати ее соседки и сел. Вельвет не проснулась. Или делала вид, что не проснулась, потому что я предполагал, что меня раскроют еще при взломе окна. Вельвет обычно спала чутко как хищник. Это было проверено мной и Гелбертом в ходе множества экспериментов. Поэтому я не знал, как себя вести. Вообще, я сейчас давился собственным сердцем и одновременно готов был уснуть на этой кровати, слушая ее тихое посапывание и благодаря Первого.

Она со стоном перевернулась на спину, и я услышал, как этот стон перешел в тихое и тоскливое:

— Престон.

Я вскочил как при общей тревоге и, разрываясь от накатившего чувства, рабской преданности, любви и нежности, пересел к ней, устроившись на самом краю, ближе к ее ногам.

— Вельвет, — позвал я, коснувшись пальцами ее щеки. Смахнул пушинку, и понял, что она держалась на высохшей слезе. Не может быть, чтобы она не пошла со мной. Тогда я украду ее. Утащу насильно. Я не позволю, чтобы ее сделали такой же серой, циничной и необязательно-равнодушной, ничего по-настоящему не ощущающей. Но с другой стороны… Она ведь ненавидит воров. Вообще любых уголовников, пускай даже относительно благородных. И что может ждать ее там? Виселица? Тут, впрочем, тоже не букеты составлять придется. Но там… Что бы ни говорил Вельд, это все равно тьма, полужизнь, постоянный страх, твои преувеличено зловещие карикатуры на стенах, и подозрительные взгляды городских патрулей. И вечная ночь. Дневной свет только в окошке. И грязные норы, одна за другой.