Николай Дитятин - Отступники [СИ]

— Прочел пару научных трудов на эту тему за неделю, — сказал я, прислушиваясь к ночным шепотам. — И до этого больше светового цикла по крупицам собирал все, что можно было добыть.

— Ого! — хохотнул Рем, бросив мне один из амулетов. — Держи, заслужил. И что же, кости Первого, осталось в твоей думалке?

— Значит так, — я собрался с мыслями. — Колдун — это просто. Это такой человек, который может колдовать.

— Кость тебе в глотку, — захохотал сухолюд. — Отдавай назад мой амулет!

— Ты не дослушал, — сказал я терпеливо. — Это такой человек, который может колдовать, но не каждую минуту. Есть моменты, когда его сила усыхает, и тут уж с ним можно говорить на расстоянии в лезвие кинжала.

— И сегодня предвидится такой момент? — спросил Рем понимая.

— Да, — я, наконец, разглядел, то, что мне мерещилось вот уже несколько минут. — Ночи сейчас длинные, мы успеем. Но это мелочи. А вот сейчас нам расскажут кое-что действительно интересное.

Рем громко, с настроением высморкался в рукав и шумно поскреб клеймо. Параллельно он глядел как в темноте перемещаются тонкие черты человеческой фигуры, похожие на серебристую паутину оседающую на теле. Я поднялся и дал глубокого поклона в направление приближающегося призрака. Рем фыркнул, достал из вещмешка свою грязную потертую мелоду с четырьмя струнами, и принялся ее настраивать, исподлобья наблюдая, как Гелберт плавно вступает в кольцо света нашего костра. Как он отвечает мне не менее глубоким поклоном, и дарит его же Рему. Стаскивает с лица свою выходную шелковую маску, расправляет роскошные на два пальца вспархивающие усы, и, чуть досадливо отряхнув плечи от травяного пуха, садится у костра. Будучи в такие моменты, как всегда, в состоянии печально-восторженном и глубоко романтическом. Но более всего, конечно, Рем следил за тем, как распахивается широкий голубоватый плащ, и появляется тщательно скрученный сверток плотной, непроницаемой бумаги.

Я сел рядом с Гелбертом, не говоря ни слова подкинул сухого в костер, прокашлялся пивным перегаром, и натянутым, страдающим голосом продекламировал часть поэмы «Стук раненного сердца». В определенный момент Гелб тонко перехватил мою декламацию и закончил эпизод, чистым, — я позавидовал, — прополощенным мягкими маслами голосом.

— Отвратительно, Престон, — покачал усами Гелберт. — Я слыхал боевой рев диких вергонов и испытывал что-то вроде симпатии к их природной гармонии. А ты гадко их перевираешь.

— Пиво, — сказал я неистово.

— Венское?

— Лапанское.

— Более или менее… Почему не Фондо тысяча двести сорок пятого? Я к нему обычно примешиваю масло белых опал, и, как видишь, не даю фальшь.

— Так уж и фальшь, — засомневался я. — Вино я перестал пить год назад. А вот насчет масел… Грубею, брат Гелберт. Забываю ресурсы. Не мог бы ты по старой дружбе напомнить мне.

— Разумеется, — возликовал Гелберт, тут же наполняя мои руки розоватыми склянками. — Я как чуял. Ну конечно я чуял. Ты ведь глотаешь столько дряни…

— Ага, — я, щурясь, рассматривал красивые, а потому совершенно нечитаемые этикетки. — Рекомендации, рецепты, формулы?

— Сейчас, я тебе все объясню, — взялся Гелберт. — Вот это — масло вербины, питает связки. В сочетании с вытяжкой гори дает потрясающий бальзам от хрипоты и першения в горле… А вот это…

— Начинается, — кисло воскликнул Рем, выхватывая у Гелберта свой сверток. — Девочки, я вас умоляю, не залетите на ярмарке от какого-нибудь бродячего циркача, а то когда плодить будете, весь голосок на крик сорвете.

И он начал разворачивать подношение.

— Э, нет! — вздрогнули мы с Гелбертом.

— Вали со своим сыром подальше в лес, — сказал я угрожающе.

— И бумагу потом закопай поглубже в землю, — добавил Гелберт брезгливо. — А лучше сожги. Только воздай ей должное почтение, перед захоронением. Если б не она, я бы высох от этой вони. Кстати, я теперь тебе ничего не должен, согласен?

Рем бил по нам долгим презрительно-подавляющим взглядом, переступал с ноги на ногу, колупал ногтем узлы свертка, а потом, невнятно грозя и богохульствуя, бережно спрятал сыр себе в штаны, ближе к правому бедру.

— Вы… — начал он, скапливая у себя во рту всю союзную менадинскую и Авторитетсткую брань.

Гелберт сделал вид, что приготовился записывать, я прикладывал горловинки склянок к правой ноздре, и придирчиво вдыхал аромат масел.

И тут Рем заговорил.

Это был Сыр. Мы же с Гелбертом, и даже Рем, были лишь примитивными рычагами Первого, которые он создал лишь для того, чтобы вытворить этот Сыр. Это был Сыр. Мы же с Гелбертом, не принимали, не понимали, а главное, не хотели усвоить даже сотую часть Его первосущной мощи и мудрости, которую Он передает любому, кто решает принять его в самое себя, в нутро и душу. Этот Сыр был упомянут еще в древних менадинских скрижалях, вырубленных Ираном Бакараном на Безвершинных скалах. И что же мы? Что делаем мы, глупейшие из глупцов, слепейшие из слепцов, в тот миг, когда жрец Сыра собирается показать восход древней веры? Тьма… Горе… Безнравие… Серость…

— Вонь, — сказал Гелберт умиленно.

— Вонь, — машинально повторил Рем, экзальтированный сыром в штанах.

Я от смеха залил себя драгоценным цедом, и тогда Рем, рассвирепев, бухнулся около костра, и вцепился в свою мелоду.

Это, безусловно, был сыр, однако такой, что обыватель заподозрил бы в нем суть Хладнокровного, и немедленно предал освещенному церковному огню. На поверхностный незаинтересованный взгляд, это была темно-серая пористая субстанция с ядовито-зелеными прожилками, плотная, и чем-то напоминающая заводской шлак. Этот сыр готовили где-то на юге Менады из молока самых старых особей священного жвачного животного гурах. Крохотные партии этого сыра с величайшими предосторожностями импортировались в границы Авторитета, и по предварительным заказам распродавались рисковым гурманам и на кухни редких харчевен. И хоть этот сыр и имел необычный, весьма композитный диковинный вкус, он так и не пошел в народ, в основном конечно из-за своего невероятного, невыносимого, душащего жизнь смрада, который мгновенно намертво въедался в любую поверхность, кроме чугуна и специальной маггической бумаги. То, как его выдерживали менадинцы, можно было объяснить лишь веками привыкания, да грубым, подчас совершенно отсутствующим обонянием (надо понимать, именно от испарений этого сыра, называемого ими бон Гор, или же, дословно, «масса Бога»).

— Рем, — серьезно вздохнул Гелберт. — Ты ведь понимаешь, что не в обиду и не в оскорбление тебе, мы говорим такие вещи. Человек слаб. Не все ему под силу вынести, даже если это озолотит его нутро и душу. Ну не могу я на выполнение задания идти вместе с духом священного бонгора.