Николай Грошев - 0 - Тёмная стена

Как-то, выполняя очередной акт своей особой роли в тюрьме, Лёха оказался в камере «Алины» - женственный парень с мягким голосом, он спал на отдельной кровати в углу, имел личную тумбочку, был всегда чистый и ухоженный, а о еде и сигаретах не беспокоился вообще.

И когда не сдержался, Лёха таки понял почему «Алина», живёт не так как «Маша» - у него ноги подкашивались, когда штаны обратно натягивал. Наверное, будь «Алина» женщиной, она бы стала суперзвездой любого борделя любой страны мира…

Но это всё было, через год…, до того, много чего случилось.

Раз в неделю, камеры очищались от людей. Их выводили во двор, пулемёты на вышках разворачивались внутрь, цепь охраны блокировала все выходы со двора, у всех оружие на боевом взводе. В это время в самой тюрьме, проводились работы, в коих ни один заключенный не принимал участия – дезинфекция, помывка, сухая стирка и тому подобное. Длилось это часов восемь и всё время заключённые были предоставлены самим себе в пределах двора. Тут сразу отметилась интересная особенность, возможно, свойственная только этой тюрьме, но ему казалось, что так везде – или близко к этому. Толпа как-то быстро разделилась. Он обнаружил, что петухи кучкуются с одной части двора, обмениваясь либо угрюмыми взглядами, либо короткими фразами, а некоторые, выглядя вполне довольными жизнью, даже весело общались друг с другом и чисто по-женски, стреляли глазками в толпу. С другой стороны, так же в кучу, сбились блатные. Самая большая часть - мужики, оставалась в середине, и тут общение быстро перешло в стройный монотонный гул. Люди курили, разговаривали, обменивались новостями, делились мнениями.

Лёха слушал и почти не говорил, он тогда, из общих разговоров, узнал, как формируется тюремный рейтинг петухов – их обсуждали почти так же как женщин на воле. Тут же их и продавали, либо покупали. Впрочем, в такие дни, продавали не только петухов, но и всё что угодно, от заточки, до сигарет. Охрана тюрьмы, никак не контролировала этот процесс, а, возможно, и вовсе способствовала его возникновению и становлению.

Первое время, в такие дни, он старался приглядеться к людям, по обыкновению старался больше слушать и чаще молчать. Тут было сложно находиться после лагеря, где было больше пространства и меньше контроля, он ощущал себя в этой толпе, как загнанный зверь – слишком много потенциально опасных людей, собранных в одном не шибко широком месте. Может, сказывалось и то, что он уже давно не покидал закрытых помещений. Во дворе, в этой гудящей толпе, ему постоянно казалось, что сам воздух напитан неясным чувством опасности, смутной тревоги. А потом, он и сам не заметил когда, как-то привык к новому распорядку и время тотальной уборки в тюрьме, восемь часов раз в неделю, когда зеки видели настоящее небо над головой, стало одним из лучших. Эти восемь часов, превратились в нечто вроде еженедельного новогоднего отпуска для граждан, живущих на воле. Ведь только в такие дни, он мог видеть небо над головой, чувствовать ветер, слышать звуки леса, что лежит теперь далеко за стеной. Ему очень хотелось в такие дни, снова оказаться на вырубке, в «Дружбе», снова почувствовать запах хвои, увидеть, как качаются ветви деревьев – лес так спокоен, так величественен. Почему этого не понимаешь там, на воле? Почему это понимание приходит только здесь, когда лес от тебя так же далёк, как спутники Сатурна от Земли? Он не знал ответа – только щемило сердце от ноющей боли, и тоска заполняла душу. Когда становилось слишком больно, он поднимал взгляд и смотрел вверх – небеса столь же прекрасны. Но они всегда были недосягаемы, всегда были там, высоко-высоко. Небеса способны наполнить душу трепетом радости, даже если вокруг тебя возвышаются пятиметровые заборы. А когда по небу бежали живописные барашки облаков, он даже непроизвольно улыбался, ощущал, как легко становится на сердце, как исчезает тоска.

После первого такого дня, первого выхода во двор, ночами ему стал сниться лес. Иногда в этих снах, он видел, как могучий гордый лесной лось выходит к вырубке, но там никого нет. Ни охраны, ни заключённых. Только он, лес и этот лось – тот же самый, что однажды действительно выходил к вырубке. Красивый гордый самец, с могучими ветвистыми рогами. Непокорный взгляд, в коем светится любопытство, блестящая на свету шерсть – он словно бы воплощал некий древний лесной дух, полный могущества, неодолимой силы, какой-то тягучей, незыблемой мощи.

А иногда, он видел медведя, который разрывал на куски охранника, прежде повалив его вышку. Морда испачканная в крови поднималась над изорванным телом и медведь скалил клыки, капала яркая кровь на белый снег. Медведь снова оскаливал клыки, издавал грозный рык и вновь опускал морду, вновь поедал мясо своей жертвы, крупными кусками – «Михал Потапыч» словно бы признавал его равным, тоже хищником, тоже лесным духом. Он рычал совсем не со зла – медведь лишь предупреждал, что не полезет в драку первым, но и мясо своё никому не отдаст.

Порой он просто гулял по лесу в своих снах, и там не было никого, а на нём надета совсем не роба, а хороший костюм, лакированные туфли и, кажется, там он был немного старше, чем сейчас.

Но чаще всё же снился лось. Такое чувство, что он олицетворял собой весь лес, всю нетронутую человеком природу. Чистую природу, ещё не изувеченную людьми. Медведь был совсем другим, он представлял что-то иное – злое, тяжёлое, он словно бы был другой стороной медали. Ведь лес невероятно красив, но если зайти достаточно далеко, когда эта красота будет со всех сторон, из листвы рано или поздно, покажется голодная морда волка или медведя, коему не повезло сегодня с поиском ягод или мёда. Лось и Медведь – они словно бы представляли собой две неотъемлемые части одной и той же сути…

Лёхе казалось, что он прочувствовал и начал понимать нечто невероятно важное в устройстве этого мира, нечто, что большинство никогда не то, что не понимает – даже не в состоянии заметить, что это есть на самом деле…

Впрочем, вполне возможно, что он просто начал сходить с ума.

Если так, то есть все основания ожидать, что вскоре, стены камеры, начнут открывать ему все тайны мира – в разнобой, матом ругаясь друг с другом.

Во дворе тюрьмы, в первый же день прогулки, Лёха отметил, что заключённые сторонятся его. Люди косились в его сторону, но не более того. Втянуть в разговор, его никто не пытался. Задавать вопросы, тоже. Впрочем, он не расстроился, ему тоже не хотелось ни с кем общаться – двор, эта масса людей, давили на плечи, хлеще чем очищенное от веток бревно, которое заключённые утаскивали к штабелям, на собственных плечах. Но когда речь заходила о мелкой торговле, тут его не игнорировали, просто предлагали товар. Правда, с непонятным выражением глаз, чаще стараясь отвести взгляд в сторону. Судя по всему, уже вся тюрьма была в курсе, чем он будет заниматься и какова его роль, в этом маленьком сообществе странного микромира тюрьмы.