Николай Ободников - Viva Америка

В тот же миг Маро понял: раз Кохт не Дьявол, значит, и божьей кары им не причитается.

Имея изворотливый и циничный склад ума, Маро вместе с тем не совсем понимал, в чём именно его хотел провести прокля́тый Кохт. Взяв на раздумья время и несколько бутылок виски, Маро заручился поддержкой Гаррисона в столь неоднозначном вопросе «продажи мертвых душ за возможность пнуть мир под обширный зад». Четверо суток, полных брани, пойла, женских грудей и прилипших к этим грудям мятных леденцов, капитан и капеллан планировали будущее своего идеального государства, после чего наконец решили потребовать от Кохта доказательств того самого «благополучия».

Кохт встретил это требование с «пощелкиванием, похожим на возбужденное постукивание маленьких косточек». Затем он простер над Маро и Гаррисоном свою нечеловеческую длань, и капитан ощутил себя «сосунком под испанскими клинками». Наконец Кохт повелел Маро выстрелить в голову капеллану. Верный Гаррисон, испивший с капитаном скверну человеческих поступков с избытком, тут же заверил Маро, что продает душу именно ему, а не «какому-то фальшивому Дьяволу с бабьими щелчками». Восхитившись капелланом, Маро тем не менее взвел пистолет и нажал на курок.

К жгучей досаде Маро, выстрела не последовало. Больше испанцев капитан до кишечных коликов ненавидел, когда из него пытались сделать «простушку под подушку». Маро тотчас приказал прятавшимся в темноте солдатам взорвать верхушку холма. Кохт на это лишь предложил Маро снести Гаррисону голову своей офицерской саблей.

Негодующий Маро нанес молившемуся Гаррисону рубящий удар — и сабля капитана со скрежетом отскочила от нашейной цепочки капеллана. Не поверив своим глазам, Маро пырнул изумленного Гаррисона в живот — но сабля капитана воткнулась в латунную пуговицу жилетки капеллана, не сумев ее расколоть или соскользнуть с нее. Тогда Маро сполна выместил свои досаду и злость на Гаррисоне, пытаясь его рассечь. И каждый раз сабля капитана издевательски останавливалась тем, что было на капеллане.

Отвесив растерявшемуся капеллану оплеуху, Маро сорвал с него цепочку, а затем с треском стянул с него одежду, унизительно оголив его торс. Гаррисон покорно опустил голову и поднял волосы на затылке — чтобы Маро было легче рубить. В этот раз офицерская сабля капитана со звоном сломалась. Почувствовав себя донельзя глупо, Маро ударил капеллана камнем в висок. Однако «синяя жилка праведника разрушила и преступный замысел, и орудие для него».

Цинично наблюдавший за всем Кохт милостиво дал Маро три дня — чтобы он и Гаррисон в полной мере смогли познать его «благословление». И эти три дня Маро и Гаррисон вдвоем изводили и грабили индейцев — без ран, без последствий и без совести.

После этого Маро окончательно уверовал в собственное предназначение и в то, что его потомки будут править всем миром, поплевывая свысока на чужие законы, нравы и головы. Как признался Маро самому себе, предложение Кохта всё-таки нашло «унавоженную идеями почву».

Однако мысль о неясности того, что требовал Кохт, всё так же терзала Маро, словно «лошадиный зуд под хвостом». Кохт же по-прежнему был уклончив в ответах. Смирившись с невозможностью «задрать подол Смерти и взглянуть, что там и как», капитан всё-таки согласился выступить посредником между Кохтом и будущей американской нацией.

Для заключения сделки Кохт повелел Маро привести к нему в качестве дара двадцать человек — «выдержанных на его плоти». Маро, конечно, было не привыкать идти к чьим-либо идеалам по костям — тем более, что на этот раз идеалы были его. Две недели он и его люди хладнокровно удерживали в заключении двадцать колонистов, насильно кормя их смердящим мясом, которое Кохт отщеплял от своего тела. Что Кохт должен был сделать с ними дальше — Маро не волновало.

Как бы то ни было, каким бы черствым и бесчувственным ни был Маро, но его стал одолевать страх того, что скрывалось за черной дверцей смерти. И потому капитан твердо решил, что найдет способ заполучить «дьявольские дары» без платы за них и без Кохта.

Подозревая, что перед Кохтом он должен быть чище «снега, которым растерлась девственница», Маро приказал в день сделки — ближе к полночи — забрать у него дневник и спрятать его как можно дальше. Капитан искренне уповал на свою «чертовку-удачу», верного Гаррисона и наследников, которые должны были получить дневник после его смерти — если при жизни он так и не сумеет одурачить Кохта.

После заключительной записи Маро оставалось сделать всего две вещи: избавиться от дневника и доставить обезумевших колонистов на холм…

— Мулунгу… — пробормотал Фуз и потрясенно отложил дневник Маро. — Это что, какая-то подделка?..

— Да, подделка, — сыронизировал я, ощущая во рту ужасную сухость, вызванную услышанным. — И сейчас эта «подделка» поддевает тебя, всех нас, а заодно и всех американцев. Так что читай, Тапиока. Просто читай…

Козетта, растерянно сидевшая с включенным диктофоном возле компьютеров, несколько раз торопливо кивнула. Неподалеку от нее, на еще одном баллоне с пропаном, притих Лесли. Его чуб раз за разом делал сальный оборот вокруг указательного пальца, а его глазки нервно бегали из стороны в сторону, словно параноидальные шарики для пинг-понга.

Фуз неуютно откашлялся, взял дневник Гаррисона и боязливо открыл его.

Гаррисон был незаурядным и умным человеком, растленным религией, голыми женщинами и зверствами Маро. Он с благоговением истинного сына церкви разделял идею Маро об идеальной державе, чьи устои, взгляды и пороки были бы нерушимой догмой для всего остального мира. Но с еще большим восхищением в своем мутном сердце капеллан встретил то, что предложил им Кохт.

Гаррисон собственноручно кормил заключенных колонистов мясом Кохта. Он с трепетом наблюдал за тем, как их рты без языков пытаются съесть единственное, что им подают; как в их покрасневших глазах зарождается сумасшествие; как они становятся тем подношением, что требовал Кохт. Как чувствовал Гаррисон, в этом нехитром действии для Кохта был нечто важное, ритуальное — словно «позволение войти в дом и вкусить его хозяина».

Наконец пробил назначенный час, и Маро с Гаррисоном подняли на ненавистный холм клетки с обезумевшими колонистами. Немытые тела колонистов воняли, а их рты без языков исторгали лишь тоскливое мычание, на которое изредка отвечали волки. Как и предвиделось, Кохт уже поджидал их. На этот раз беседа между капитаном и Кохтом была совсем краткой. В итоге Кохт швырнул им, словно «чумным псам», свою желтовато светившуюся плоть. И Гаррисон, и Маро, и сопровождавшие их солдаты — все они «вкусили тот сатанинский дар, обрекавший их на блаженство при свете жизни и нечто ужасное во мраке могилы».