Екатерина Лесина - Понаехали! [СИ]

…девицу разбитного вида, что присоединилась к кругу, ворвавшись в общую пляску, щедро одарив сестер дурноватой лихой силой.

И тихую с виду боярыню, с головы которой сорвался драгоценный венчик.

Белоглазую старуху страшного вида.

Двух сестриц-двойняшек, похожих друг на друга так, что и сила-то у них одна на двоих была… они приходили и приходили, вплетаясь в удивительный хоровод. А люди, что собрались на берегу, спешили заслонить пляшущих ведьм щитами.

От ветра.

Ветер не мешает. И маги, сплетшие стену, смотрят… пускай. Стася видит их. И удивление. И восхищение. И что-то еще, быть может, зависть или злость.

Ничего.

Переживут… и все-то здесь вдруг понимают, что старым порядкам пришел конец. А Эльжбета Витольдовна вдруг замирает.

Хорошо.

Мир… почти исправлен. И теперь он звучит правильно, музыка его больше не вызывает боли, как и желания уши заткнуть. Эта музыка хороша. И Стася смеется.

А Эльжбета Витольдовна достает откуда-то камень, в котором почти иссякла сила. И тот, гладкий, теплый, идет по рукам. А руки тянутся, каждая норовит коснуться, оставить в камне свой след.

И это хорошо.

Государь вытер испарину.

Как-то оно… вот как день не заладится, так с самого начала. Сперва смута… но со смутьянами он разберется. Оно, если подумать, то и к лучшему: давно уж пора укорот боярской вольнице дать, а тут и повод такой… хороший.

Но хазары эти… берег полон костей, глядеть тошно.

Озеро.

И буря, которую ведьмы ослабили изрядно, но полностью унять не в их силах.

— Батюшка! — голос Елисея прорвался сквозь ветер.

— А ты каким тут? — поинтересовался государь, впрочем, без особое надежды ответ получить.

— Пришел.

— Это я вижу, что пришел.

Доспех показался вдруг неимоверно тяжелым, и Луциан понял, до чего устал. И от войны этой вечной, и вот просто так… с коня бы слезть, доспех скинуть и велеть, чтоб подали меду горячего. А после лежать, пить… и слушать, как тихо рассказывает царица о делах обыкновенных.

…о том, что надобно стены белить.

Или прохудились ковры где-то там, что одеяла пришли в негодность, а в драгоценной палате кто-то помял золотой кувшин. Или еще какую пакость учинил. Бояре, они же ж что дети малые порой, дай только повод… слушать и сочувствовать.

Говорить ни о чем.

…и надобно будет ей новую яблоньку поднести, чтобы обыкновенная, без магии всякое, но сладкая… да самому выбрать, а то повелишь, мигом всего натащат, поди-ка, узнай, что из того добра годное, а что так? Нет, только самому…

— Там смута, — Елисей нисколько не смутился. — Но как-то… унялось. Ты знал, что Тамановы нашей крови?

— Наполовину, — вздохнул государь, глядя, как клубятся тучи.

Но теперь, глядишь, и мажья стена волну удержит, а ветер, коль пошалит, то не сильно. Надо будет магиков, которые еще на ногах стоять способные — ишь, слабосильные пошли — в город отправить, особенно огненного ряду. А то ведь как? Кажный раз, ежели буря, то следом и пожар.

И тех, что ветер заговорить умеет, тоже в город.

А то ж и в сорванных крышах да домах рухнувших радости немного. Еще повелеть, чтобы завтрева люд вышел улочки чистить.

И берег.

На берег погнать тех, кто сидит в ямах долговых да за малые преступления, пусть собирают кости хазарские, искупая вину.

Именно так.

— Но…

— Стало быть, они?

— Она… женщина… я не знаю, как её звали. Но теперь она ушла.

— Добре, — государь кивнул и прищурился. — Что ж, коль пришел, так становись. Надо озеро порядковать. Я давно уж хотел линию берега поправить, а то уж больно мелкий он, кораблям тут становится неудобно.

Царевич молча кивнул.

Встал рядом.

Молнии шибали одна за другой… рядом, прорвавшись сквозь темноту и ветер, возник Гурцеев в мятом доспехе. От боярина крепко пахло кровью и дымом, впрочем, не от одного его. Ничего, гроза все да смоет.

— Людей уводи, — велел государь, руки разминая. И сила, та самая, что дремала в нем, заговоренная, спеленутая крепко человеческою волей, все же прорвалась гудением. — В город… там… чтоб порядок был. Магиков забери.

— Государь…

— Иди, — Луциан Третий махнул рукой, и боярин отступил. Вот и верно. Нечего время на споры терять. Озеро, разлившееся некогда волей водяной девы, давно уж обжилось в местах этих. И питалось оно ключами да реками, и вынужденное покинуть места, ныне желало воротиться.

— Воду не спеши удерживать. Поговори с нею, — только и сумел сказать Луциан до того, как вновь загрохотал ветер. И в переливах молний все-то было видно.

Что берег.

Что людей, с этого берега отступавших, пожалуй, чересчур уж медленно.

Что ведьм, позабывшихся в танце своем. Ишь, кружат, окаянные… силу свивают, мир выправляют, позволяя избавиться от мертвое волшбы. Хорошо. Глядишь, и пакости всякое в городе меньше станет. Видел он и озеро, что пока не спешило, стояло, словно раздумывая, и коня диковинного, пляшущего на водяной глади… все-то видел.

И когда жеребец этот соскочил с волны, топнул копытом по иссушенному огнем дну, сказал:

— Идет…

А следом зарокотал, загудел целый табун. Выплеснул из кипящих вод серебряные гривы, морды оскаленные. И полетели они, спеша смять, затоптать, смешать с грязью тех, кто думал, будто в силах их удержать гнев воды.

Может, и не в силах…

Луциан почувствовал на себе взгляд и обернулся. На большом камне, окруженная волчьей стаей, стояла девочка, которая на воду глядела спокойно и с любопытством даже. Стояла да гладила страшенного вида животинку…

Луциану она улыбнулась.

Кивнула.

А потом спрыгнула с камня да на волчью спину. И верно. Не место тут детям. Впрочем, как и волкам…

Царевич Елисей воду услышал.

Сперва гневную песню её. Грохот волн. И водопадов, что сами сотворяли себя, когда волна устремлялась выше и выше, чтобы с самое высоты рухнуть, разбиться о дно озера. И грязь летела от удара. Но вот песня сменилась иной.

Обиженной.

В ней многое говорилось о том, что было прежде.

…об обещаниях неисполненных.

…о девице, которая жила когда-то, а где, уж и не упомнить. О роднике, к которому она вышла в запретный день и повстречала юношу.

О любви.

И дитяти, родившемся от той любви… нелюдь тоже умеет любить. И заботиться. Он не был царем, не в том понимании, которое вкладывали в это слово люди. Скорее уж он обретался в местах здешних, сам от воды рожденный, имеющий силу над нею.

И силу эту передал дочери.

А та… та тоже полюбила, да вовсе не того, кого должно. Но что он мог сделать?