Екатерина Лесина - Понаехали! [СИ]

— Меня просят при ней остаться. Денег обещают. И… и я, наверное, соглашусь. Не из-за денег. Хотя… не стоит обманываться, деньги мне тоже нужны.

— У меня есть.

— Это ваши, — Аглая покачала головой.

— Не имеет значения, я готов…

Она прижала палец к губам.

— Я знаю, — сказала это спокойно и ничуть не обидно. — И что вы отдадите мне все, и даже больше. И… и может, так оно и надо. Мне всегда говорили, что меня будет содержать муж. Что мне не надо забивать голову пустяками, что главное быть красивой, очаровательной и держать дом. А теперь я думаю, как оно может так, чтобы это было главным, когда вокруг такое? Я, наверное, совсем даже непонятно говорю?

— Понятно.

— Врете вы все, я сама себя не понимаю. Но… но знаю, что хочу, чтобы у меня было что-то свое. Не мужа. Не им подаренное. Не им купленное. И не вами. Не потому, что вы или он плохи. Нет. Просто… свое.

Никита чуть склонил голову.

Прежний Дурбин нашел бы правильные слова. Он умел говорить красиво, а теперь, наверное, в голове что-то повредилось, если Никитка молчит и смотрит.

И она молчит и смотрит.

— Я не думаю, что мое присутствие здесь будет долгим, — Аглая первой решается нарушить тишину. — И если вы еще не говорили…

— Барон будет рад принять вас в любое время. И на любых условиях. Это его слова.

— Тогда… наверное, хорошо?

— Наверное.

— Ты не обиделся.

— Нисколько.

— Правда?

— Клянусь.

И тогда она улыбнулась по-настоящему. Наверное, эта улыбка стоила того, чтобы ненадолго задержаться в городе. Пусть даже ни на что, кроме улыбки, Дурбин рассчитывать не мог. Но… ему и её достаточно.

Очнулся Ежи от голода. Он именно что очнулся, поскольку сном его то состояние точно не являлось. Он явственно отдавал себе отчет, где находится и что происходит.

Он слышал и как оборвалась, ударила по пальцам тонкая струна. И как закричала женщина.

Громко.

Он видел, как вскипела её душа, поглощаемая тьмой, и как эта тьма рассыпалась, ибо обретено было равновесие. И равновесие Ежи тоже видел.

Потом… потом его унесли.

И оставили в покое.

Ненадолго.

Пришел Радожский. Долго стоял. Смотрел. Порывался что-то сказать, но промолчал, верно, решив, что говорить с человеком беспамятным по меньшей мере глупо. Ушел, чтобы вернуться с Дурбиным, который взялся осматривать. И не то, чтобы Ежи был против осмотра, он явственно осознавал, что помощь целителя лишней не будет, но вот само прикосновение к нему постороннего человека пробуждало силу внутри Ежи к движению. Если бы он мог говорить, предупредил бы.

Но говорить он не мог.

К счастью, сила все-таки не тронула Дурбина, и он отступил. И все-то отступили. Ежи просто лежал. И лежал. И по старой привычке считал мух, которые гудели над самым ухом и порой даже садились на лоб, не испытывая ни трепета перед ведьмаком, ни уважения к нему же.

С раздражением росло и чувство голода. И когда разрослось окончательно, Ежи сел.

Сел и…

— А я уж думал, все, — с немалым раздражением произнес Евдоким Афанасьевич, вставая перед Ежи.

— Я уж тоже думал, что все, — Ежи потянулся, разминая затекшее тело. Сила внутри колобродила, но как-то так, без особого энтузиазма. — И с вами тоже. Как вы их не почуяли?

— Так и не почуял. Откуда мне было знать? Или думаешь, я их в прежней жизни встречал?

— Встречали?

— Боги миловали, — Евдоким Афанасьевич выглядел несколько более прозрачным, нежели обычно.

— Вы… как? — осторожно поинтересовался Ежи.

— Домой надобно, — призрак задрожал. — Дом с поместьем связан, там всяко спокойней будет.

И Ежи с тем согласился. Каким бы ни был тот, старый дом, в нем и вправду всяко спокойнее будет.

— Погодите, — он вытащил фиал и отметил, что некогда черный камень побелел. Стало быть, выпили. И получается… получается, что он сам дал нежити силы? И хорошо бы остальные камни проверить, пусть даже они в зачарованном ларце хранятся, но…

Ежи сжал фиал в руках, направляя сытую ленивую силу свою к камню. И та подчинилась, пусть не сразу, но куда охотнее, чем прежде.

— Я… видел всю их жизнь. От рождения.

— Души помнят.

— Я… мне это не слишком понравилось. Не то, что помнят, а то, что я видел. От этого можно как-то избавиться?

Евдоким Афанасьевич промолчал.

Стало быть, не выйдет.

— И что, теперь я всех вот так видеть буду?!

— Не знаю. Поживешь — поймешь.

Ежи хотел было ответить, что он и без подобного опыта обойдется, но промолчал, потому как кто его спрашивает? Камень же наливался силой, а Евдоким Афанасьевич обретал былую плотность.

— И мне наука будет, — проворчал он, останавливаясь подле окна. — Слишком уж уверился я в собственной неуязвимости.

Анастасию Ежи услышал прежде, чем увидел.

— Да есть мне куда податься, — ее голос звенел как-то так громко, что Ежи даже поморщился. Ныла голова. И шея. И сердце. И все-то тело.

То ли от переизбытка силы, то ли от того, что он лежал долго и в неудобной позе.

— Смею вас заверить, что в моем доме к вам отнесутся со всем возможным уважением, — Радожский тоже говорил громко. — Я настаиваю, в конце-то концов!

— Настаивайте, — разрешили ему.

А Ежи почесал руку и подумал, что этого, чересчур уж резвого, надо было еще там, на озере, проклинать.

— Вы не можете вот так жить одна!

— Почему?

— Это… это просто неприлично!

— Почему?

— Вы… издеваетесь?

Ежи мысленно присоединился к вопросу.

— Я интересуюсь, — уточнила Стася. — К тому же я не одна.

— С котиками.

— И с Евдокимом Афанасьевичем.

— Он дух!

— С Ежи?

— Лучше бы он был духом!

— Поговорите, может, и согласится.

Ежи заранее решил, что не согласится. Во-первых, в человеческом бытии были свои несомненные преимущества, а во-вторых, обойдутся.

— То есть, вы собираетесь жить с… посторонним мужчиной…

— С двумя. Или даже с тремя, если считать Антошку.

— Антошку можно не считать, — великодушно разрешил Радожский.

— Это почему?

— Потому! Вы все-таки издеваетесь. Ведьма.

— Я только учусь, — Стася вздохнула и иным, спокойным тоном, сказала. — Я понимаю, что вы привыкли к иному. Но и вы поймите, что я тоже привыкла к иному. У нас с вами категорическое несовпадение мировоззрений. И подозреваю, это не лечится.

Радожский ничего не ответил, лишь засопел громко и обиженно.