Екатерина Лесина - Понаехали!

Вот… вот хоть Мишанька и привык, почти привык, к некоторым подлостям нынешнего своего тела, а все одно ощутить себя девицей годного для брака возраста у него не получалось.

- Потому просто постой. Придет очередь, коснешься камня и потом обратно…

…вернутся они, если все пойдет так, как оно сейчас, едва ли к обеду. Но, может, в честь этакого события их хоть покормят нормально, а не этою обычною для школы размазней без масла и сахара. Впрочем, судя по тому, как противно заурчал живот, он бы и от каши не отказался.

Ни от чего не отказался.

Меж тем церемония шла своим чередом.

Девицы подходили к камню, подле которого на лавочке мирно дремал старый жрец, а за ним и писарь, поставленный для порядку. Правда, писарю лавочки не досталось, но он был человеком в государственных мероприятиях опыт имеющим, а потому дремал стоя и вполглаза.

Девицы называли имя. Писец, приоткрыв глаз, записывал его, жрец, глаз не открывая, кивал – со временем у Мишаньки даже появилось смутное подозрение, что кивал он во сне, безотносительно процесса – но девица после кивка робко касалась куска гранита. И застывала. Ненадолго. До второго кивка, обозначавшего, что время вышло.

Девица всхлипывала, которая громче, которая тише, и уступала место следующей.

Так оно и шло, тихо, неспешно.

Убаюкивающе.

Верно, Мишанька и сам задремал от избытка окружавшей его благости, если очнулся уже от тычка меж лопатками. Этак она и дыру пробьет! Он хотел было ответить, но тут писец, раздраженный молчанием, рявкнул:

- Имя!

- Михаил! – отозвался Мишанька. – Гурцеев.

Писец моргнул. Жрец приоткрыл глаз.

- Михаила… - поспешила поправить ведьма-наставница голосом столь сладким, что Мишанька осознал, обеда может и не быть. – Гурцеева…

- Михаила? – переспросил писец, окончательно выбираясь из оков сна.

- Папенька мальчика ждал, - ведьма уперла треклятый зонтик в спину. И Мишанька кивнул. Вот ведь…

- Иди, дитя мое, - жрец поглядел сочувственно. И рученькою махнул. Давление зонтика усилилось, и Мишанька покорно шагнул к камню, мысленно прокляв тот миг, когда в голову его вообще взбрела дурная мысль жениться на ведьме.

Поверхность камня оказалась вдруг совершенно некаменной. Мягкой, бархатистой даже.

И теплой.

И жаль вдруг стало его. Лежит тут, несчастный, и всем-то вокруг от этого камня чего-то да надо. То благословения, то еще какой глупости. И никто-то не понимает, что у камня тоже есть душа. Может, он вовсе человеком был прежде, а потом случилось с ведьмою встретиться, вот она и зачаровала.

Камня стало жаль.

И себя еще. И всех-то вокруг, должно быть от голода, ибо прежде Мишанька за собою этакого не замечал. Но он нисколько не удивился, когда камень отозвался на эту вот жалость.

Тепло усилилось.

А после камень и вовсе засветился. Ярко так.

Красиво. И свечение его перешло на Мишаньку, объяв всего его с головы до ног. Даже воротник засиял и с переливами.

Тихо охнул писец.

А жрец опустился на колени, поднявши руки к небесам. Что же касается ведьмы-наставницы, то она только и сумела выдавить:

- Быть того не может…

Не может, - согласился с нею Мишанька. Мысленно, само собою. Но соглашаться было легко. Он вовсе осознал, что совершеннейшим образом счастлив.

К камню Лилечка пошла вместе с Фиалкой. Во-первых, вдвоем веселее, во-вторых… одной совсем скучно. И даже то, что с нею пошли и матушка, и матушкина матушка, и еще матушкина сестрица, для этакого случая обряженная в расшитый солнечным камнем летник с длиннющими рукавами – их еще за спиной прихватить пришлось и матушка ворчала, что нынешняя мода вовсе стала невозможною, все одно не отменяло грядущей тоски.

Норвуд тоже хотел сопровождать.

Не дозволили.

Он тогда нахмурился. А Лилечка сказала:

- Ты не думай. Это они глупые. А я знаю. Я вырасту, и ты на мне женишься.

- Что? – матушка, казавшаяся погруженною в свои взрослые мысли, встрепенулась.

- Ничего, матушка… - отозвалась Лилечка и руки сложила так, как показано в книге про смиренных девиц. А Норвуд вот понял, кивнул и произнес на своем, на свейском:

- Если нужна будет помощь, позови. Придем.

Лилечка же поняла, хотя не могла никак, потому как свейского не знала. Она кивнула. И Фиалка кивнула. И ведьма Аглая, которая никак слышать не могла, ведь стояла в стороне, тоже кивнула. А потом она же добавила тихонько:

- Твоя нить сплетена, но… я не уверена, что все именно так, как тебе кажется.

Пускай.

Лилечка улыбнулась ведьме. А та Лилечке. А вот матушка нахмурилась и, накрывши живот рукой, сказала:

- Будьте серьезней.

Скучно с ними, со взрослыми, с их этой постоянной серьезностью, которая порой на глупость похожа. Но Лилечка решила матушку не расстраивать. А то мало ли… папенька вон и без того расстроенный донельзя, даже пускать не хотел, потому как мало ли, станет дурно еще. Он бы вовсе матушку, если б мог, запер, но Дурбин отговорил. Мол, если выбрать храм не столичный, да поменьше, такой, чтоб не на главной площади, то и народу там будет немного.

И ждать не придется.

А благословение… благословение в нынешних обстоятельствах лишним не будет. Так и сказал. И папенька послушал.

Но тоже отправился.

Храм выбрали в какой-то деревушке, в которую выехали засветло, а после, остановившись, еще переодевались, умывались, волосы чесали и плели. Прям посеред поля. Правда, свеи поставили шатер свой для Лилечки и прочих, но матушка все одно ворчала, что не по-людски это. А её матушка сказала, что если много ворчать, то лицо морщинистым станет. И дитё беспокойным. Это она, конечно, не про Лилечку.

Какое от Лилечки беспокойство?

Она вон сидела в уголочке, игралась с Фиалкой. А потом еще ведьма разрешила волосы почесать и заплести. И тоже было интересно. Хотя матушка опять не одобрила. Честно говоря, Лилечка очень подозревала, что в мире вовсе не существует занятия, которое матушка одобрила бы.

Ну и ладно.

Главное, что сама ведьма Аглая не возражала. Ну а потом была деревенька, такая вся нарядненькая и чистенькая, что просто прелесть.

Ведьма так и сказала.

И достала из огромной своей сумки бумагу с угольным карандашиком, чтобы деревню нарисовать. Рисовать у неё вообще чудо, до чего хорошо получалось. Лилечка смотрела. Все пыталась понять, как оно выходит, что вот черточка, вот другая и третья, и уже не черточки, а домик будто бы.

Или человек.

Матушка, которая сидит прямо-прямо, глядит вдаль, и сама собою строгая, но на ведьминой картинке грустная, а с чего – не понять. Папенька тоже грустный, но и серьезный еще, и грозный самую малость, хотя в жизни его и дворня-то не больно опасается.

Норвуд у Аглаи особенно хорошим вышел. Правда, сильно видно, что он не только человек, и потому Лилечка рисунок этот спрятала. А ну как маменька увидит? Разволнуется. Ей же волноваться никак неможно. В общем… ехать было интересно.