Андрей Черноморченко - Интерферотрон Густава Эшера

Двое других были размещены в соседних комнатах. При выгрузке лежавшего ничком голого мужчины Филомела перевернула носилки, чтобы опустить его в кровать лицом кверху, и Морис впервые увидел его физиономию. Точнее, то, что было на ее месте: похоже, именно на эту часть головы пришелся самый сильный удар.

— Красавчик, правда? — хмыкнула Венис. — Ничего, пара пластических процедур, и на него можно будет смотреть без содрогания. Им займемся в последнюю очередь.

Филомела прикрыла глаза, общаясь с холовизором, и от ее команд в спальне начались бурные преобразования: кровать превратилась в профессионального вида больничную койку, накрытую наэлектризованным куполом стерильного воздуха, а остальная мебель, включая плюшевую живность с подушечками, испарилась. Рядом с койкой на стене возникло табло, похожее на экран из аптечки, только информации на нем было гораздо больше, — из многочисленных прыгающих цифр и непрерывно меняющихся графиков до Мориса дошел лишь смысл полоски «коэффициент жизнедеятельности», находившейся на отметке 20 %. Затем на раненого накатила волна дезинфицирующей жидкости, смывшая всю грязь и ушедшая куда-то в глубь кровати. Филомела, изучив табло, выдала еще серию команд: с панели холовизора в спальню шагнул фантом медсестры, а из койки к телу больного, как змеи, устремились несколько трубок. Присосавшись в строго определенных местах, они начали что-то вливать и выкачивать.

— Следить за содержанием кислорода вокруг больного! Ирригация ран — каждые двадцать минут. Если что-то не так — мы в соседних комнатах, позовете, — отдав распоряжения медсестре, Венис повернулась к Морису. — Пошли к следующему.

Аналогичные манипуляции были проделаны в спальне, где лежал раненый с перебитыми ногами. Его коэффициент жизнедеятельности, как заметил Вейвановский, составлял всего 12 %. Филомеле пришлось с ним повозиться немного дольше: остатки одежды никак не растворялись пущенной поверх койки жидкостью, поэтому, вооружившись ножницами, она вдвоем с новой медсестрой, синтезированной тут же, вручную срезала плотную ткань. К ногам больного были прикреплены временные шины, — сменим их тогда, объяснила Венис, когда закончим с самым тяжелым раненым.

В третьей палате дела оказались совсем плохи: жизнедеятельность была на нуле. Филомела, изучив табло, поцокала языком и объяснила:

— Все гораздо хуже, чем я предполагала. Даже не знаю, вытащим мы его или нет. Смотрите, — Венис водила рукой по экрану, — левая часть черепа почти полностью разрушена, кости вошли глубоко в полушарие. Можно считать, что оно погибло. Но это полбеды, — мы бы его регенерировали, если бы не повреждение мозгового модуля. Без исправного модуля ничего не получится.

— А нельзя ли как-нибудь его заменить? — поинтересовался Морис.

— Вы что? — удивленно посмотрела на него Филомела. — Уже сколько лет невозможно найти ни одной органической запчасти! Все заводы давно под водой.

— Даже через холовизор нельзя заказать?

— И вскрывать ему череп каждые два часа для замены? Так, что ли? — фыркнула Венис. — Конечно, я постараюсь сделать все возможное, но если он выживет, не говоря уже о том, что сможет ходить или говорить, это будет почти чудом. Сестра! Срезайте с него комбинезон!

Через пять минут раненый, обмотанный многочисленными шлангами, плавал внутри золотистой жидкости, которую силовое поле удерживало под стерильным куполом. К грудной клетке с обеих сторон подходили две блестящих металлических пластины — акустические реаниматоры, пояснила Филомела.

— Морис, отойдите, пожалуйста, в сторону, а еще лучше, загляните в соседние комнаты, узнайте, как там дела. Сестра, вы готовы? Начинаем!

Развитие смерти происходило совсем не так, как ожидал Густав. Он — после полета по трубам и желобам, начавшегося с грохотом, но постепенно принявшего более плавный характер — предполагал увидеть нечто земное, возможно, под другим ракурсом, но, тем не менее, вполне узнаваемое. Эшер был готов ко встрече с умершими родственниками, знакомыми, друзьями, которые (насколько он понял после прочтения двух-трех брошюрок о загробном мире), улыбаясь, в белоснежных хитонах, должны были его приветливо встретить, задушевным разговором снять все опасения и страхи, после чего подробно проинформировать о порядке перехода в иное, потустороннее состояние. Густав рассчитывал также, что ему разрешат пару дней побродить по любимым местам, где он, слегка грустя ввиду невозможности более вступить в контакт с живыми людьми, предастся воспоминаниям о прошлом. Одновременно Эшера разбирало любопытство — а сможет ли он побывать там, где все уже давно скрылось под водой, и удастся ли ему каким-нибудь хитрым способом, о котором не догадались другие мертвецы, дать знать о себе тем, кто остался в прошлой жизни: игривым призраком пройтись перед ошеломленными соседями или же залезть к ним в сон, помахать рукой, может быть, перекинуться со спящими парой фраз.

Вместо этого оказалось, что путешествие по сияющей канализации отнюдь не было прелюдией смерти. Эшер понял всю глубину своих заблуждений, когда, выпав из небесного стока, неожиданно увидел внизу под собой стремительно приближавшуюся верхушку какого-то особняка и Стива, катившегося с нее на плоскую крышу рядом. Земное, представленное ракурсом сверху, мчалось навстречу с огромной скоростью. За мгновения, остававшиеся до удара, Густав попытался сгруппироваться, как тому учили штурмовиков, но, очевидно, за давностью подзабыл, что и куда надо группировать, и потому плюхнулся о крышу дома совершенно катастрофически: головой расколол черепицу, кувыркнулся в воздухе, а затем рухнул рядом с Макналти, выломав руку.

В сознании Эшера наступила продолжительная пауза. Он ничего не видел, не чувствовал, ни о чем не думал, оказавшись внутри какого-то вакуума. Так продолжалось очень долго, но насколько долго — Густав вряд ли смог бы определить. Может, десять минут, а, может быть, месяц. Наконец, появилось ощущение, единственное и весьма неприятное. Это было чувство крайней тесноты, сдавливавшей со всех сторон. Эшеру казалось, что ему совершенно нечем дышать, он задыхается, хотя своего тела по-прежнему не чувствовал и не знал даже, дышит он или нет. Стали появляться отдельные мысли — сумбурные, неупорядоченные. Жив я или нет? Почему так тесно? Где я? — спрашивал себя Густав, не в силах понять своего нового состояния.

Теснота постепенно усиливалась — Эшеру казалось, что его равномерно, будто под прессом, сдавливают со всех сторон, превращая в плотный шарик. Это было невыносимо, но протестовать или кричать Густав не мог, а только чувствовал, что ему очень плохо и становится еще хуже. Когда сжатие достигло своего предела, он ощутил легкий толчок, от которого покатился вниз. Вернее, у него мелькнула мысль, будто он катится вниз, так как скорость, похоже, нарастала. Потом Густава резко остановили и принялись безжалостно вдавливать в какую-то крошечную дыру или отверстие. У него было ощущение, что, несмотря на свои сжатые размеры, он не может протиснуться, а тех, кто на него давит, это раздражает, потому что нажим с каждым разом становится все грубее. Наконец, когда Густав решил, что еще чуть-чуть — и он рассыплется, вдруг стало светло и немного просторнее. Эшер, побыв некоторое время в этом неопределенном пространстве, не имевшем очертаний, опустился внутрь туманного потока, медленно потянувшего его в сторону; к нему постепенно вернулись чувства, но не обычные зрение или слух, а некое восприятие, лишенное привычных земных свойств. Он с облегчением отдался течению после всех предшествовавших мук, и даже не задумался, что тела у него, в общем-то, уже нет.