Генри Олди - Рассказы ночной стражи

Тихий мерный скрип. Ага, калитка. Не заперта, вот и качается. Кроме этого скрипа и воя ветра, я не слышал никаких звуков, естественных для мест обитания людей. Голоса, детские вопли, собачий лай, какой-нибудь маломальский шум — ничего.

Улица — пустыня. Во дворах ни души.

— Эй! Есть кто-нибудь?!

Никто не отозвался, даже эхо.

— Эй! Живо сюда!

Ветер подхватил мой крик, унёс прочь.

— Куда все подевались?

Фудо пожал плечами.

— Пойдём по домам, — решил он. — Разделимся.

Разделимся? Мне здесь определённо не нравилось.

— Вы, Фудо-сан, идите вместе с Кицунэ-дзару. А я пойду с Мигеру.

— Вам боязно, Рэйден-сан?

В ответ я пожал плечами: точь-в-точь как Фудо. Архивариус усмехнулся: оценил.

— Хорошо, будь по-вашему. Идём.

Поначалу я стучал. В ворота, в заборы. Бил кулаком, пинал ногой. Я стучал, мне не отвечали. Тогда я входил. Грязь. Потёки плесени. Запустение. Ни души.

Гниющие колодцы. Заброшенные дома.

«Выберите дом, — велел инспектор Куросава. — Разожгите очаг. Разыщите что-нибудь съестное…» Он что, знал?!

Может, все ушли на праздник? Какой сейчас праздник? Ну, какой-нибудь местный, малоизвестный. Где они празднуют? В горном храме? И что, ушли туда с детьми? Со стариками? С собаками, наконец?!

Дом за домом. Двор за двором.

Мы с Мигеру — по правой стороне улицы. Фудо с инспекторским слугой — по левой. Старые циновки. Ветхие одеяла. Скудная утварь. Всё на своих местах. Кое-где пожитки были разбросаны в беспорядке, словно в них рылись. А может, просто бросили как попало. Из съестного нам удалось отыскать пять-шесть чёрствых лепёшек, два мешочка с просом и горстку сушёных овощей. Да, ещё миска каштанов.

Невелика добыча.

Я чуть не плакал, когда увидел, в какую дрянь превратилась паста из сброженных бобов, забытая в глиняном горшке. Воняло до небес! Есть это не рискнул бы и демон Ака-намэ, слизывающий грязь в банях для бедных.

Провизия вся целиком уместилась в корзинке из ивовых прутьев. Корзинку раздобыл Мигеру и носил за мной по пятам. Я же сгорал от стыда. Вор! Грабитель! А вдруг хозяева вернутся? Нет, не вернутся. Ты не можешь этого знать наверняка! Не могу, но знаю. Готов вспороть себе живот, если ошибаюсь.

Долг самурая — повиноваться своему господину. Я следую приказу. Мне велели отыскать еду. Ты слышишь, глупый стыд?

Стыд слышал. И не думал уходить.

Кстати, о приказах. Жилище, очаг. Может, этот дом подойдёт? Нет, крыша совсем негодная. Этот? Стоит криво, еле держится. Грянет буря, он и развалится. Вон тот? Вроде, поприличней выглядит.

Стой, дуралей. Что это?

Забывшись, я произнёс это вслух. На ответ я не рассчитывал, но Мигеру ответил. Похоже, каонай проследил за моим взглядом.

— La iglesia, señor [52] Церковь, господин ( исп .). . Это храм, господин.

— Храм?

— Дом, где молятся богу. Храм людей христианской веры. Вы их называете кириситанами.

О храме переспросил не я, а Фудо — он как раз вышел из развалюхи напротив. Кицунэ-дзару тенью следовал за ним.

Храм выглядел вполне обычным домом, разве что побольше своих соседей. Он казался надёжным и крепким. Крышу недавно перекрывали — солома жёлтая, ещё не успела посереть. На крыше был установлен уже известный нам знак, он-то и привлёк моё внимание.

Крест.

Не из бамбука, а из тщательно оструганных досок.

— Ваши храмы выглядят так?

— Наши храмы выглядят иначе, господин. Это не простые дома, в каких живут люди. Их строят по-другому, как и ваши храмы.

— Почему ты решил, что это храм?

— Здесь жили бедняки. Они не смогли построить храм — такой, как нужно. Или не знали, как он должен выглядеть. Крестьяне отвели под него лучший дом в деревне. На крыше храма обязательно должен быть крест. Он здесь есть, господин, на единственном доме во всей деревне.

— Ты сказал: «жили»?

— Думаю, этих людей больше нет.

Перед домом с крестом улица расширялась. Мы оказались на маленькой площади, в самом центре деревни. Отсюда была видна вся Фукугахама: два ряда домов вдоль единственной улицы; ещё пять или шесть на отшибе — они торчали из склона лощины, как семейство грибов с трухлявыми шляпками.

— Сколько в Фукугахаме домов?

— Тридцать семь.

Слуга-обезьяна ответил раньше, чем кто-либо из нас успел сосчитать.

— А сколько могил на кладбище с крестами?

— Больше ста. Может, сотни полторы…

— Они все там, — Мигеру сделал странный жест: нарисовал на себе крест, такой же, как на крыше или над могилами. — На погосте.

— Болезнь? Мор?

От волнения Фудо возвысил голос и закашлялся.

— Если бы не приказ инспектора Куросавы, — закончил он, отдышавшись, — я бы предпочёл поскорее убраться отсюда!

— Это не мор, господин, — еле слышно возразил Кицунэ-дзару. — Деревня пуста, да. Но нам не угрожает никакая болезнь.

— Ты уверен? Почему?

— Простите, господин. Я не могу сказать большего.

— И на том спасибо, — хмыкнул Фудо.

Я ждал, что он накажет Кицунэ-дзару за то, что слуга без спросу вмешался в беседу самураев, или хотя бы выбранит за наглость. Нет, архивариус простил обезьяне её выходку.

— Значит, все жители мертвы, а нам бояться нечего?

Словно в ответ, над деревней раненой птицей взлетел отчаянный женский крик.

— Пуста, говоришь? — просипел архивариус. — Бояться нечего?!

Лицо Фудо исказила жуткая гримаса. Если миг назад архивариус благодушествовал, то сейчас он был готов задушить обезьяну голыми руками.

Мы сорвались с места. На бегу я слышал, как за спиной топочут слуги, стараясь не отстать.

Визг.

Женский. Истошный, дикий.

Гогот.

Мужской. В несколько глоток.

— Там! — Фудо на бегу указывает рукой. — За мной!

— Отпусти-и-те! Не трогайте меня!

Было нетрудно догадаться, что сейчас делают с несчастной женщиной.

Я хриплю, вырываюсь вперёд, обогнав архивариуса. У ворот, распахнутых настежь, останавливаюсь, упираюсь руками в воротный столб. Выравниваю дыхание, набираю в лёгкие воздуха. Рявкаю что есть силы:

— Пр-р-рекратить!

Кроме меня, этот приказ отдать некому: слугам не по чину, Фудо не по голосу.

Крик смолкает. Гогот стихает. На Фукугахаму падает тишина. Она кажется мне оглушительной.

— Всем выйти на улицу! По одному! Дом окружён!

Это я у досина Хизэши научился.

Ну да, по одному. Так они меня и послушались. Наверное, они не имели дела с уважаемым досином. В воротах объявляются четверо простолюдинов. Вид у них самый что ни на есть разбойный. Впереди детина с красным носом запойного пьяницы. Его кимоно сплошь в мелких дырках: птицы исклевали, что ли? Из дырок торчат клочья грязной ваты. На втором мерзавце — та ещё жердь, выше меня на локоть — одежда болтается, как на пугале. Чужая вещь, краденая. Третий — вертлявый, беспокойный — замотан в невообразимое тряпьё. Четвёртый крепыш одет по-человечески, опрятно. Зато рожа у него бесовская, родимое пятно во всю щёку! Замер, молчит, зыркает из-под кустистых бровей.