Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Советские люди прекрасно знают эту песню, ставшую гимном великому человеку, совершившему неповторимый и беспрецедентный в своём прогрессивном размахе поворот в истории Страны Советов. Несравненный в своей мудрости и проницательной последовательности, Лаврентий Берия не только продолжил дело великого Ленина, обновив руководство КПСС, начав Новый НЭП, но и вывел СССР на новую идеологическую орбиту, гениально соединив социализм с православием и новой экономической политикой, что привело к поистине небывалому расцвету страны, доказавшей всему миру свою

Гарин зевнул и пролистнул текст.

Часы на Театральной площади показали двадцать три минуты первого, молодой, очаровательно тонкий месяц снова выплыл из-за угрожающе рваных туч, и Ляля снова, снова, снова, снова уже в четвёртый раз взмолилась, обращаясь к нему:

— О ночное светило, покровитель любовников и поэтов, фей и русалок, филинов и летучих мышей, помоги же мне в благородном и высоком деле моём!

И словно по столь необходимому в такие мгновения волшебству, двери шикарного, лучшего в Одессе ресторана «У Дюка», выходящие на полуночную, призрачно-серебристую площадь, распахнулись, возник пчелиный шум голосов, засуетилась суровая охрана, подкатил роскошный розовый кадиллак с изумительными плавниками, шофёр выскочил, слаломоподобно обежал длинную машину, ловко открыл дверцу, сгибаясь в холуйском полупоклоне. И тут же пёстрая, жадная женская стая кинулась-метнулась к кадиллаку из сквера и переулков:

— Джо-о-о-о-онни-и-и-и-и!!!

Но охрана даром хлеб не ела. Кольцо богатырей в чёрных костюмах, разведя чёрные руки, стальными надолбами выросло на пути стаи. И пёстрой уличной кошкой она застряла в них. Визги, мольбы и крики, мелькание букетов и женских сумочек, плевки и проклятия. Ляле ужжжжасно хотелось броситься к розовой кадиллачной прелести вместе со всеми, но она взяла себя за острые локти, дрожа коленками, медленно-напряжённо подошла:

— Спокойно, Марго, спокойно…

Её сердце, сладко измочаленное концертом и ожиданием, забилось оглушительно. В ушах ещё продолжало, продолжало, продолжало звенеть.

И вдруг! Сквозь трепыхающуюся на чёрных надолбах кошку-толпу она увидела ЕГО. Богоподобный Джонни выходил из ревущего ресторана, поддерживаемый под руки слева полноватой, задастой женой секретаря горкома партии, справа — худой и вызывающе длинноногой женой мэра. Обнявшиеся и пьяные секретарь и мэр выкатывались, выкатывались следом. В джинсах и распахнутой на груди модной белой рубашке без ворота несравненный Джонни пьяновато-элегантно покачивался на женских руках. Обе женщины вели его, как сокровище сокровищ.

— А вот и лучшие девушки вашего города?

— Джонни, мы вас не отдадим!

— Джонни, я тебя не отдам н-никому! — Пьяная жена мэра уже дважды выпила с ним на брудершафт.

— Ну леди, это что… матриархат?

— Мат-т-триархат, да!

Из смертельно раненной кошки-стаи в Джонни полетели букетики. Вопли зазвенели. Но охрана стояла насмерть.

— Джонни, ты готов на рас-тэр-зание? — захохотал секретарь горкома, молодой, черноволосый, носатый Гоглидзе.

— Владимир Сергеич, в вашем городе я готов на всё.

— Во-вва, не дури! — Вся в золоте-бриллиантах, блондинка-жена секретаря ещё крепче приобняла-обхватила звезду.

— Вася, мы едем к нам! Не-ммедленно! — топнула алой остроносой туфлей длинная жена мэра.

Мэр города Прокопенко, коренастый, животастый, губастый, щегольнул плохим английским:

— With pleasure, honey!

— Друзья дорогие, увы, я не смогу. — Джонни вскинул загорелые красивые руки. — Пощадите, Христа ради! Нам завтра лететь у Киïв…

— Перенесём! И концерт!

— Вова, звони Козлову! Пусть переносит!

— Well that… goddamn…that's really… truly not possible, no matter how fuggin' sore I am about it… — Джонни соскользнул на свой канзасский.

— In my Odessa everything is possible! — Мэр поднял толстый-короткий палец.

Но вмешался пьяновато-взъерошенный антрепренёр Анатоль:

— Дамы, товарищи, господа, умоляю вас пощадить артиста! Нам лететь завтра, и завтра же концерт в Киеве, это ответственно, это серьёзно, очень серьёзно!

— И слушать н-не хочу! — Жена резиновой каланчой повисла на Джонни, оплела длинными загорелыми руками, залезая под рубашку.

Но Гоголидзе вмешался:

— Дамы, отпускаем дорогого! Он вернётся.

— Я вернусь зимой.

— С новой программой! — затрясся антрепренёр.

— Н-н-е отпустим!

— Не отпусти-и-м!!

— Ша! — Гоглидзе сделал грозно-решительный кавказский жест рукой. — Артисту нужен отдых, да? Он так сегодня спел, слушай, да?

— Нужен, нужен… — закивал-застонал антрепренёр.

— Нужен! Слегка… — тряхнул золотистыми волосами Джонни и устало рассмеялся.

— Нет, нет, нет! — тискали его дамы.

— Я вернусь… вернусь… — Джонни с улыбкой стал очаровательно выворачиваться из цепких женских рук.

Женщины пьяно и мокро зацеловывали его. Гоглидзе и антрепренёр помогли оторвать их от Джонни. С облегчением он шагнул к распахнутой дверце кадиллака. И тут Ляля рванулась через издыхающую, обессилевшую стаю и чёрные надолбы.

— Ку-у-уда?! — Две железные руки клещами цапнули её.

Рванулась!

Из последних сил.

В одной клешне оставила кусок зелёной блузки, в другой — половину серо-шёлковой юбки. И оказалась перед Джонни. И увидела его тёмно-синие глаза. И золото волос. И вдохнула его запах, запах, запах.

— Джонни, прошу прощения, — выдохнула она из себя воздух, словно перед смертью, прижала худые, тонкие, красивые руки к груди.

— Да, девушка? — Влажные нежно-мужественные губы его устало разошлись.

— Я женщина, — быстро ответила она, борясь, борясь с дрожью в голосе.

— Прекрасно! — рассмеялся он.

— Нам переходят д-дорогу?! — Жена мэра жёстко уперлась длинными руками в узкие бёдра.

— Эй, барышня, вы кто и откуда? — повёл-погрозил густыми бровями Гоглидзе.

— Я не партийка, не нэпманша, не торговка с Привоза и не сы-чи с пляжным косячком, — быстро заговорила Ляля, устремившись гиперболоидами своих зелёных глаз в синие озёра глаз Джонни. — Я поэт. И очень хотела бы поговорить с музыкантом.

— Поэт? — пробормотал Джонни.

Но клешни охраны схватили её, подняли-подвесили над недавно хорошо вымытым асфальтом.

— Прошу вас! — зло воскликнула она на весу.

— Подождите, — бросил он охранникам.

Лялю опустили.

— И о чём же вы… — начал он, но потно-пьяные руки жён хозяев Одессы снова с похотливо-несбыточным воем потянулись к нему.