Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Холод сковывал, обездвиживал. Гарин уже еле шевелил руками и ногами. Берег приблизился: ивы, ивы, стога сена, луг, ивы, ржавый трактор, ивы.

«Где же люди?»

Людей не было. Гарин стал терять силы. Река проносила его мимо берега, дальше, в другую реку, потом в море.

«А там льды. Белые медведи. И северное сияние…»

Надо было вырываться из густого тела реки. Из последних сил он рванулся к берегу. Глотая воду, стал грести коченеющими руками. Ивы, ивы, ивы…

Гарин ослабевал, вода захлестывала и связывала его. Берег уже был рядом, но такой недостижимо-насмешливый! Погружаясь, булькая, кашляя, доктор уже видел камыши, пепелище костерка, сосны, какие-то бетонные блоки, обрывистый песчаный берег, зенитную батарею. Но несло, несло, несло мимо всего этого.

— Не н-надо в море… не н-надо во льды…

И вдруг, как чудо, как фата-моргана, вознёсся на берегу огромный терем, бревенчатый, невозможно затейливый, разноцветный, как храм Василия Блаженного, что в далёкой Московии, резной, с витыми башенками, с балкончиками и светёлками, с десятками окон в ажурных наличниках и радостным деревянным петухом на коньке крыши. Широкая пристань с мощным катером и лодками окаймляла терем, а в распахнутом окошке сторожевой башенки торчал пулемёт и виднелась голова человека, лузгающего семечки.

— Помогите!! — выкрикнул Гарин не своим голосом.

— Ты кто? — равнодушно спросил человек.

— Я док… тор… Га… рин… — пробулькал Платон Ильич и стал бессильно погружаться в воду.

Но вырвался, выплыл из тянущей воды последним усилием. Человек в окне исчез. И едва Гарина пронесло мимо этой добротной пристани, как на неё из терема выбежали двое в синих рубахах и одинаковых красных шароварах, заправленных в сапоги-гармошки, прыгнули в катер, завели, вмиг догнали Гарина, окатив белой волной. Сильные руки схватили его и выдернули из проклятой воды на тёплую, нагретую солнцем корму. Гарин прижался щекой к рифлёному дереву.

Катер лихо развернулся и, рассекая реку, подрулил к пристани. Гарина вырвало ледяной водой. Молодцы пришвартовали катер, подхватили под руки голого Гарина, подняли. Еле шевеля ногами, он ступил на доски пристани.

— Стоять можете? — спросил его один из спасителей.

— К-кон-нешно… — проклацал челюстями Гарин.

Его отпустили. Он сделал шаг и тут же рухнул без чувств.

Гарин очнулся от смутного детского ощущения, невероятно приятного и родного, но уже давным-давно позабытого, вытесненного в далёкую, закрытую на утерянный ключ солнечно-пыльную комнату первой памяти — с любимыми игрушками, фломастерами с фонариками, трансформером Макроном, умным пластилином и говорящим шаром. Его, сонного, гладили большой, огромной материнской ладонью по лицу. Вернее, не гладили, а просто ладонь эта, бесконечная и тёплая, беспредельная и добрая, телесно воплощённое доверие и родство, нежно легла на всё его лицо, накрыла и осторожно прошлась по нему.

Он открыл глаза.

Над ним нависала огромная женщина, словно из мятно-шоколадного, манного детского сна.

— Здравствуйте, — произнесла она таким же огромным, но мягким и приятным голосом.

— Здравствуйте, — ответил Гарин.

Он лежал в постели, накрытый одеялом.

— Как вы себя чувствуете?

— Благодарю вас, хорошо, — ответил Гарин и пошевелился, привычным движением ища на шее цепочку с пенсне.

Пенсне оказалось на месте. Гарин надел его. И уставился на свою собеседницу. Её голова касалась потолка комнаты, при этом она сидела на полу возле кровати Гарина, одной рукой уперевшись в пол, а другую положив на своё огромное круглое бедро, занявшее полкомнаты. Она была молодой, полной, с полными плечами, полной шеей, широким лицом, с пухлыми розовыми щеками и мелкими чертами лица, что делало это лицо ещё полнее и шире; тонкие чёрные брови изгибались дугами, под ними чернели маленькие, но живые и быстро моргающие глаза, маленький курносый нос уже был тронут майскими веснушками, маленькие губы бантиком были напряжены, полный подбородок перетекал в дородную белую шею с полосками разноцветных бус. На женщине было платье в старорусском стиле, голову стягивал платок.

«Матрёшка…»

— Вы были без чувств, — произнесла она своими губками и похлопав ресницами.

— Второй раз в жизни… — вздохнул Гарин.

— Что?

— Падал в обморок.

— Вы с парохода?

— Нет.

— Вас ограбили?

— Нет.

— Как так? Вы были совсем голый.

Гарин приподнялся и сел на кровати:

— Сударыня, как к вам обращаться?

— Матрёна Саввишна.

— Гарин Платон Ильич.

— Вы доктор?

— Точно так.

— Как это славно! — Она шлёпнула в свои огромные пухлые ладони так, что у Гарина зазвенело в ушах.

— Вы больны?

— Немного… не будем про это. Так ка́к вы, Платон Ильич, в реку-то попали? Вы же тонули.

— Да, тонул, — с досадой тряхнул бородой Гарин. — Тоже второй раз в жизни. А попал в реку по глупости. Шёл бережком речушки, решил напиться, вошёл в воду, напился, а потом решил искупаться. И вот… унесло в Обь.

— Пресвятая Богородица! — Она перекрестилась. — И вещи, чай, на бережку остались?

— Вещи на бережку остались, — кивнул Гарин.

— А я-то подумала, корабль казахи потопили. Так вещи-то сыскать надобно? Егорушка!

Вошёл один из парней в красных шароварах. Рядом с ней он выглядел ребёнком.

— Доктор, расскажите Егорушке, где вы вещи оставили.

— Не думаю, что найдутся.

— Вы расскажите, а он поищет.

Гарин рассказал. Парень вышел. Маленькие, чёрные, как две букашки, глазки Матрёны Саввишны с интересом смотрели сверху на сидящего в постели Гарина. У этих глаз была одна странность: при всей своей живости они не блестели, а были матовыми.

— Ведь это ж надо! — пропела она и вздохнула своей могучей, полной грудью. — Как человек слабёхонек! Чуть засмотрелся — и на тебе! Унесёт, как листик осенний!

— И не говорите… — Гарин заметил, что под одеялом он по-прежнему голый. — Матрёна Саввишна, я оказался у вас совсем без ничего, могу ли я попросить…

— Так вот уже, — опередила она его, коснувшись гигантским пальцем стула с лежащей на нём одеждой. — Ребята мои подобрали вам, авось подойдёт.

— Благодарю вас.

— Одевайтесь да приходите полдничать. Вы, видать, проголодались шибко.

— От крепкого чая с ромом не откажусь.

— С ромом? — Её глазки заморгали. — Это чего такое?

— Ну… как водка, как наливка.

— О, наливочек у меня пропасть. Извольте.

Она приподняла своё тело, шелестя платьем. Половицы жалобно затрещали, но выдержали. Согнувшись, касаясь спиной потолка, она гусиным шагом подошла к двери, стукнула в неё согнутым пальцем. Высокую дверь тут же отворили. Толстая, как бревно, коса Матрёны Саввишны соскользнула с её широкой спины и угрожающе закачалась по комнате.