Владимир Сорокин - Доктор Гарин

— Павлуша вас проводит, доктор, — произнесла она, наклонилась ещё ниже и протиснулась в дверь.

Дверь притворили.

«Ну и Матрёшка!»

Гарин покачал головой. Встал с кровати и стал облачаться в новую одежду. Почти всё, включая белое исподнее, оказалось ему великовато. Синие сатиновые штаны он заправил в сапоги, серую косоворотку подпоясал заботливо повешенным на спинке стула ремешком. Расправив рубашку на груди, подошёл к зеркалу.

— Ехал на ярмарку ухарь-купец… — пробормотал он себе и потрогал щетину над верхней губой и на голове. — Надобно побриться, доктор.

Снаружи, за дверью ждал рослый, широкоплечий Павлуша. Быстро поклонившись, он молча повёл Гарина по бесконечным лестницам и коридорам. Всё было деревянное, резное, расписное.

«Берендеево царство…»

Доведя Гарина до огромной двери, похожую на ворота средневекового замка, Павлуша открыл её с поклоном:

— Пожалуйте, доктор.

Гарин вошёл в большую столовую с довольно высоким потолком. В небольшие, но частые окна заглядывало вечернее солнце. За огромным столом восседала Матрёна Саввишна.

— Проходите, доктор, выпейте чайку.

— Благодарю вас. — Гарин кратко поклонился и сел на сервированное для него место.

— Как вы себя чувствуете?

Матрёна Саввишна стала наливать ему чай из внушительных размеров самовара.

— Чувствую себя превосходно. — Гарин уселся, заметил графины с разноцветными наливками, выбрал, как ему показалось, рябиновую, налил себе рюмку. — Матрёна Саввишна, вы не представляете, как я благодарен вам за моё спасение! Меня и впрямь уносило, как щепку, ещё бы минута — и утащило бы на тот свет. А вы спасли меня. Спасибо вам!

Гарин склонил голову.

— Так ведь не я же! — почти пропела она. — Гришутка вас увидал, узнал, что вы доктор, приказал ребятам сплавать да вытащить.

— А коли б я был учителем или почтальоном, оставил бы тонуть?

— Учителя нам не нужны, а почтальон раз в месяц наведывается.

— Сурово! — рассмеялся Гарин и залпом выпил наливку, оказавшуюся абрикосовой.

Матрёна Саввишна вздохнула:

— Много лихих людей нынче, доктор, уж не обессудьте. Спасёшь, а он разбойником окажется. Неделю тому причалили на трёх плотах какие-то темнолицые, с баграми, с турбиной, кричали на языке непонятном. Гришутка им: плывите прочь, а они показывают пузырь с синяками да всё бормочут. И полезли, шаромыжники, на пристань. Ребята мои их и порезали из пулемётов. Посложили трупы на плоты да и пустили дальше — плывите.

— Круто! — Гарин с удовольствием стал пить чай.

— А как иначе, доктор? Мир нынче во зле лежит. А тут ещё война эта, вон казахи как границу буравят. А почему? Потому что турка попёр на Китай, Китай — на казахов, а те, стало быть, к нам на Алтай. Как жить дальше?

Она вздохнула, громко отхлебнула из огромной чашки и тут же зачерпнула себе варенья огромной ложкой из стеклянной розетки, напоминающей таз.

— Да, мир лежит во зле, согласен. Но живы мы всё-таки добром.

— Святая правда, доктор! Добро горы раздвигает, а молитва мёртвых поднимает. Без молитвы Иисусовой мы воистину аки щепки, помилуй нас, Господи, и спаси!

Она перекрестилась.

Гарин налил себе вишнёвки и выпил залпом.

— Куда же вы направлялись, доктор? Уж не в Новосибирск ли?

— Я просто бежал от войны. Барнаул стали страшно обстреливать.

Она задумалась.

— За грехи тамошние. Грешили много барнаульцы, вот и досталось им.

— Не знаю… — пожал плечом Гарин.

— А я знаю! — назидательно произнесла она, увесисто шлёпнув по столу ладонью. — Они и маму мою покойную заобижали, папашу до апоплексии довели. И братца выгнали, он, сердечный, побирался, аж до Волги с сумою дошёл. Барнаульцы возненавидели нас, больших.

— Сейчас больших там что-то не видать.

— То-то и оно. А почему, спросите?

— Почему?

— Старая история. Был Большой Посад в Барнауле, где мы, большие, проживали. Папаша мой купцом был, медаль имел, пашаничкой занимался самым серьёзным образом. Жили мы достаточно, три дома, шесть битюгов, локомобилей целых три, своя пекарня, своя мельница, своя антенна. И жила тогда на Посаде одна большая красавица, Анфиса, Венера писаная, дочь землекопа. И телом вышла, и ликом, а главное — волосьями. Волосы у неё были — золото. Растила, не обрезала, до колен падали. А сама ещё в девках ходила, было ей шестнадцать лет, двое сватались уж, да отказали им родители. Землекопы большие тогда хорошо зарабатывали, у людей нарасхват были. И угораздило ей влюбиться в женатого большого, Василия. Мужчина был он состоятельный, кожи мял, мебель кожаную с братьями выделывал, магазин держал. Да и сам видный, кудрявай, песни пел хорошие. Он в неё тоже втюрился. Влюбились, стало быть, ну и пора оприходываться. Как у нас в Посаде шутили: любовь — костёр, палочку вовремя не кинешь — потухнет. А где тайным любовникам, да ещё большим, уединиться? Токмо в лесу. Назначили свиданье в роще берёзовой, и едва по сладкому делу в травушку-муравушку завалились, как на грех детвора обычная по грибы в ту рощу сунулась. Как увидели они больших любовников, подняли их на смех, заулюлюкали. А у девки-то, у Анфисы, это, чай, первый раз, понимать надо! Она — в слёзы. А Василий не стерпел, вскочил, прям с торчащим удом, схватил берёзу, выдрал с корнем да в охальников и метнул. И троих пришиб насмерть. После этого и пошли гонения на больших. Громить Посад наш начали, солдат с огнемётом натравили. А против огнемёта что ты сделаешь? Мы, большие, люди мирныя…

Она вздохнула, достала платочек и вытерла слезу.

— Два дома сожгли у нас, — продолжала она. — Папаша такого не пережил, хватила его апоплексия. В больницу даже и не сунулись — куда там, с большим. Бежали мы на трёх битюгах, других позабрали. В Тальменке остановились, пустили нас в пакгауз добрые люди. Папаша помер. Потом и мама. Братец со страху умом тронулся, пошёл побираться. Я одна осталась. Слава Богу, шкатулка папашина при мне была, носила её между ног. Там всё нажитое нашим семейством: деньги, векселя, бриллианты двухкаратныя. И началась, доктор, жизнь самостоятельная у Матрёны. В восемнадцать лет.

— Мда, досталось вам…

— Досталось! Зато теперь Матрёну Саввишну от Барнаула до Новосибирска каждый робот знает, не то что человек. Здесь моя земля, мои угодья. Так что барнаульцам злобным за страдания наши прилетело, это как пить дать. А вот насчёт Новосибирска, доктор, я вам так скажу: не ходите туда. Не советую.

— Почему?

— Лохматиков там много.

Не зная, что на это ответить, Гарин пожал плечами:

— Мне вообще-то нужно в Хабаровск.

— Это где?

— На востоке.

— Не была. Я дальше Бийска на восток не ездила. Небось, под Китаем они?

— Там японцы.

— Это ж надо! Посмотрю я по радио, что там в вашем Хабаровске творится. Русские-то есть?