Владимир Сорокин - Доктор Гарин

Для Гарина, увы, другой верхней одежды, кроме старой плюшевой жилетки, не нашлось, он ехал верхом на каурой кобыле в тех же косоворотке, штанах и сапогах. Зато Володька хорошо выбрил ему голову, а потом смазал овечьим маслом, что как-то успокоило и приободрило Платона Ильича.

«Спешить пока некуда, до Хабаровска отсюда долетишь разве что с почтовым голубем…»

Сперва проехали по яблоневому саду, который только зацветал, потом по вовсю цветущему вишнёвому, затем — лугами, ровность и ширь которых впечатлили Гарина.

Матрёна Саввишна ехала первой, Гарин держался рядом, слуги — позади.

За лугами, после покатого, выпирающего из земли поля озими, показались деревенские крыши, серебристая антенна и избы.

— Первая деревенька моя, — пояснила помещица, помахивая дубовой веткой. — Поклёпино. Сорок одна изба, доктор. И все — достаточные, пьяниц да лентяев нет. Оброк платят исправно. Недавно новую мягкую антенну им поставила.

Щурясь на солнце, Гарин всматривался в деревню. По мере приближения стали различаться люди возле домов. Их было много. Они стояли на главной улице, целыми семьями, старые и малые, все ярко, чисто, празднично одетые.

— Разве сегодня праздник? — спросил Гарин.

— Праздник, — улыбнулась Матрёшка. — Я приехала. У них каждую субботею праздник.

Когда конные подъехали к деревенской околице, Матрёшка приветственно подняла ветвь. Население деревни запело. Гарин не понял всех слов, но по всему это была величальная песня.

– «Славься, славная Матрёна, и на радость нам живи!» — разобрал он.

Въехав в деревню, помещица придержала битюга.

— Здравствуйте, дети мои! — произнесла она громко.

— Здравствуй, матушка Матрёна Саввишна! — ответили ей крестьяне и поклонились.

Гарин смотрел, как склоняются головы крестьян; кудлатые чернобородые мужики, беловолосые старцы, бабы в красных и синих платках, девки в платках белых, старухи в крапчато-чёрных и тёмно-синих, малые русоволосые детки — все склонили головы перед барыней, а некоторые даже коснулись правой рукой земли.

— Как живёте? — спросила помещица.

— Хорошо живём, матушка! — прозвучало хором в ответ.

— Надобно ли вам чего?

— Ничего не надобно, матушка! Всего в достатке!

— Не было ли какого ущерба?

— Не было, матушка!

— Пожаров, провалов, поломок?

— Не было, матушка!

— Болезней, напастей, порчи?

— Не было, матушка!

Помещица обвела стоящих своими маленькими глазками и произнесла:

— Ну и слава Богу!

Шлёпнула веткой битюга по крупу, он шагом двинулся по улице, тяжело переставляя толстенные, поросшие внизу белым волосом ноги. Гарин и слуги поехали следом. Лица поклёпинских крестьян светились радостью: все улыбались.

«Это не просто покорность. Её здесь по-настоящему любят…»

Гарин закурил сигару. И вспомнил о сегодняшней безуспешной попытке раздобыть у Матрёшкиных ребят обычных папирос. «Барыня табака не любит и нам курить не позволяет», — ответили ему.

«У неё есть принципы. И опыт. Естественно, она через многое прошла… И деревня опрятная, чистая…»

Босоногие ребятишки, галдя, побежали за верховыми и проводили их до другой околицы, где начинался спуск вниз по косогору. Спустились ниже, поехали ельником по набитой песчаной дороге.

— Я на завтраке говорила вам, доктор, что все три моих деревни разные и по достатку, и по людям. Поклёпино — самое справное село, а Вощино и Малеевка — похуже. И вот загадка — сколько денег в них ни вбухивай, так и остаются недостаточными!

— Может, от старосты зависит? — спросил Гарин.

— Да меняла я их, а толку мало. В Вощино новгородца выписала, там же нынче деревни образцовыя. Полгода побарахтался — и никаких тебе перемен. Это ж надо! Выгнала.

— Я в сельских делах не силён, — признался Гарин. — Это для меня тёмный лес.

— Загадка, загадка… — повторяла Матрёшка, помахивая веткой. — И земля такая же, да и лугами не обижены.

— А как с водкой у них?

— С водкой? — Она пожала своими мощными, покатыми плечами. — С водкой, доктор, везде одинаково. Пьют, шалопуты. Да я ж не против водки и сама могу выпить хорошо. Но ты пей, да дело разумей!

— А с телесными наказаниями у вас как?

— Порем. А как иначе? Только розга не всегда помогает. Больше словом стараюсь. Ох… — Она вздохнула. — Дети, малые дети, крестьяне мои. Я их и люблю как детей, доктор. Каждого готова к груди прижать, да обласкать, да успокоить.

Она замолчала до Вощина. Деревня в тридцать шесть домов лежала между двумя красивыми рощами — берёзовой и сосновой.

Гарин похвалил рощи.

— Запретила под страхом порки кнутом рощи эти рубить, — проговорила помещица. — Вот и целы до сих пор. Розог-то они уже не шибко боятся.

Празднично одетые вощинцы так же встретили свою хозяйку величальной, но пели уже не так стройно и радостно, как поклёпинцы.

— Нам на радость управляйся, дело правое верши, а мы мудрость будем черпать из твоей большой души… — разобрал Гарин.

У вощинцев уже были жалобы и просьбы. Долговязый рыжебородый мужик с силой поклонился кудлатой головой и громким голосом запричитал:

— Барыня, кормилица, помоги нам, грешным! У нас подсос к антенне, как у всех, два и восемь, детишки учатся, а сосед мой, Порфишка Арефьев, сляпал себе сухую влипарку, и по ночам евойные сыновья сосут сны охальныя за наш счёт! Насосутся ночью похабели, а моим детишкам на школу гебат не остаётся совсем! Из-за соседа лиходея дети мои неучами останутся!

— Врёт он, барыня, — заговорил высоким, почти бабьим голосом полноватый безбородый мужик с подстриженными в кружок волосами. — Есть у него свои гебаты, никто не покушается. А похабщины сыны мои сроду не смотрели! А влипарку единожды мастерил, чтобы про пчелиной мор быстрых вестей насосаться. Пчёлки у меня мереть стали, вот и надо было скоро прознать, что к чему, какое лекарствие им закупить, а то днём-то все учатся, поток слабенькай.

— Не бреши про пчёл, не бери греха на душу! — тряс вихрами долговязый. — Твои сыны, Матвей, Сергей да Вовка, в пузырях сидят, на тайских принцесс дрочат, про то у нас все знают!

— Сам ты брешешь, Фрол! Пчельне моей завидуешь, вот и барыню напрасно смущаешь! Врёт он, барыня!

— Староста! — позвала помещица.

Из толпы вышел невысокий чернобородый мужик с золотой серьгой, в синем кафтане и начищенных сапогах. Сняв картуз, он поклонился барыне.

— Кто из них правду говорит, Кузьма?

— Не могу знать, барыня, — спокойно отвечал староста. — Костерят друг друга кажный дён. Но сдаётся мне, что Порфирий прав.

— Конечно, для него Порфирий прав! — возопил долговязый. — Потому как смазал его мёдом Порфишка, вот староста глаза-то на влипарку и закрывает! А дети мои без гебатов, без школы уж неделю как сидят! Вы народ спросите, барыня! Народ, почто молчишь?!