Владимир Сорокин - Доктор Гарин

– «Ты плохого мне много сделала, пила кровь, тобой заражённую…» — продолжила Маша.

— А вы откуда это знаете? — удивлённо остановился Гарин.

— Я не чужда новорусской поп-культуре. Люблю послушать ретро пятидесятых.

— Я его совсем не знаю, — улыбнулась Пак.

— И не надо, — двинулся дальше Гарин. — Это для масс…

— Он рок-н-роллы хорошо пел, — возразил Штерн. — Уж не хуже Элвиса.

— Разве что не хуже…

Последний пациент сидел в палате возле дивана на татами, прикрыв глаза. Это происходило каждое утро и именно во время обхода, так что все вошедшие привыкли. Да и он привык, что все привыкли.

— Охайе годзаймас, Синдзо-сан! — произнёс Гарин.

— Доброе утро, господин доктор! — ответно приветствовал его пациент по-русски, не открывая глаз.

— Вы опять плохо спали? Вас снова что-то стало тревожить? — Гарин перешёл на английский.

— Да, я плохо спал. И меня снова кое-что стало тревожить. Но я хотел бы вам рассказать об этом приватно.

— Безусловно! — Гарин стукнул себя по коленке. — После завтрака я приму вас, Маша сообщит вам.

— Благодарю вас, доктор.

— С процедурами всё в порядке? Вы довольны?

— О да. Радоновые ванны замечательны.

— А пихтовые пробовали?

— Пока нет.

— Рекомендую.

— Благодарю вас.

В коридоре Гарин отдал несколько распоряжений и отпустил коллег и персонал.

Завтрак начался, как всегда, в 9:30 и прошёл без эксцессов. После завтрака Гарин принял в своём кабинете Ангелу. На своих немолодых ягодицах она вошла в кабинет главврача, добрела до кресла, стоявшего напротив рабочего стола, за которым восседал Гарин, подпрыгнула, села.

— Итак. — Гарин, просматривающий голограмму истории её болезни, перевёл взгляд на пациентку. — Лающие люди?

— Лающие люди, — вздохнула она, полуприкрыв светло-зелёные глаза с деликатно накрашенными ресницами. — Вы уже знаете мою главную травму.

— Nonsensе! Ни один человек не в состоянии знать точно своей главной травмы, поверьте моему опыту. Люди не боги, сударыня. Безусловно, это бывает. Но не всегда. За редким исключением, главные травмы скрыты. Грозовые облака! Unterbewußtsein [11] Подсознательное (нем.). . А чистый небосклон сознания вынужденно отождествляет их с другими, менее разрушительными травмами. Например, с перистыми облаками. Но белое — не всегда белое! А уж чёрное — и вовсе.

— Да, но я помню только то, что могу помнить, то, что я пережила, я же рассказывала вам, доктор.

— Расскажите ещё раз.

— Зачем? Вы же всё знаете.

— Чем больше вы будете рассказывать об этом, тем здоровее будете. Это аксиома.

— Хорошо… — Она вздохнула, потёрла узкие ладони, опустила плети тонких, гнущихся, как лианы, рук на подлокотники. — Интернат для будущих политиков. Вы представляете, что это такое.

— О да. Представляю. Да и в генном инкубаторе я был пару раз. Студентом.

— Мне одиннадцать лет. Интернат… Обыватели уверены, что политик — это публичность, умение ярко выступать, быстро и уверенно формулировать, остроумно и нагло отвечать на подколки журналистов. А политика — это не публичность, а…

— Принятие решений. И ответственность за них.

— Конечно. Но для того чтобы принять решение, его надо высидеть.

— Как яйцо!

— Именно! Нас с малолетства учили науке высиживания. Собственно, ради этого мы и были созданы таким необычным способом. В интернате я прошла через многое. Бывало, поведут нас на прогулку по городу, а мальчишки дразнят: эй, попки, когда жопами станете? Никто тогда не называл нас pb [12] Political beings — политические существа (англ.) . .

— Ну, в школе тоже всех дразнят. Меня дразнили «Гарин-татарин». Хотя я русский.

— Гарин-татарин… — произнесла она по-русски. — Это трогательно. В интернате я испила горькую чашу сиротства до дна. От депрессий спасала только учёба. У нас были замечательные педагоги, нас готовили серьёзно. Занятия, занятия… Они шли непрерывно, но не однообразно. Наш директор был по-настоящему творческой личностью. Усидчивость нам прививали творчески. Мы изучали биологию в лесу, математику и латынь — на берегу нашего озера, римское право — в нашем античном музее. Нам многое, многое дозволялось. Конечно, нас наказывали, иногда даже публично секли по попам, нашим рабочим местам, а как иначе? Но мы были свободнее обычных школьников. Нас готовили к долгой и серьёзной жизни на благо общества. В старших классах нам уже преподавали университетские профессора. Курс мировой литературы нам читал профессор Гольденбруст, замечательный педагог, великий книгочей с огромной памятью, новатор и настоящий фанатик своего дела. Однажды, рассказывая про детство Гаргантюа, для иллюстрации он решил нам устроить целый перформанс: привёз сервированный стол с жареной свиной тушей, привёл с собой женщину невероятной толщины, назвал её своей невестой, затем сам разделся, взял чашу с топлёным свиным жиром, облил им невесту, заплакал, затопал ногами, стал звать маму…

— Ангела, ближе к делу. — Гарин забарабанил по столу тяжёлыми пальцами.

— Да, конечно. Извините, я отвлеклась… Это случилось во время урока по социальной ориентации. Мне вдруг захотелось в туалет, я встала, как обычно, сказала «извините» и вышла. Как вы знаете, туалет у нас был общий, нам, pb, нечего прятать друг от друга, мы писаем попами. Идя в туалет, я вдруг услышала странные звуки из спортивного зала. Дверь его была приоткрыта. Любопытство, как вы знаете, одна из моих врождённых черт…

— И это прекрасно.

— Я вошла в приоткрытую дверь. Спортзал был пуст. Странные звуки долетали из подсобки, где хранился спортинвентарь. Я разобрала голос завуча, сурового и строгого человека, и одного из нас, Николя. Завуч что-то делал с Николя, чего тот не хотел. Завуч словно давал ему быстрые команды: «Да! да! да!», а тот хныкал: «Нет! нет! нет!» И почему-то где-то совсем рядом, что самое удивительное, лаяла какая-то собака, где-то прямо под окнами, и лаяла ровно в такт этим «да! да! да!». Гав, гав, гав, да, да, да, гав, гав, гав, да, да, да, как пулемёт. Я подошла осторожно, заглянула в замочную скважину и увидела… я увидела, как… как… этот завуч…

Ангела вдруг затряслась мелкой дрожью. Настолько мелкой и быстрой, что контур её круглого тела размылся. Только руки вцепились в подлокотники кресла и оставались неподвижными.

Гарин взирал на метаморфозу пациентки с невозмутимостью. Ангела даже уже не тряслась, а вибрировала, ровно и сильно, словно трамбовочная машина. Платон Ильич взял папиросу, закурил, встал и подошёл к окну. Солнце уже стояло высоко, дрозды перестали токовать, в кедрах раскинувшегося за окном бора перекликались другие птицы.

— Скажи мне, верная жена, дрожала ль ты заветной дрожью? — вполголоса продекламировал Гарин, заложил руки за спину и, попыхивая папиросой, покачался на титановых ногах.