Владимир Сорокин - Доктор Гарин

У Гарина опустились руки. Он устроил Альбине истерику, тряся бородой и топая ногами, заявив, что не будет больше лечить. Но чернышам, похоже было не до Гарина. Альбина и надсмотрщики истерику и угрозы доктора пропустили мимо шерстяных ушей. Альбина стала запирать его по утрам в кабинете и отпирала вечером, приходя с двойной порцией еды. От него перестали требовать чистить столы. Сквозь щелястые стены он слышал рёв надсмотрщиков в цеху, удары киянок и стоны зэков. Там кипела работа. Выйдя через три дня в цех, он увидел много новичков. За знакомым русским столом остались только Антон, Павел и Витька, остальные пропали, вместо них сидели китайцы и казахи. Гарин заметил, что напильников и наждачной бумаги не было на столах, остались только пилки и стамески. Заготовки резали и сдавали, не шлифуя.

«Что-то новое. Может, у них теперь отдельные шлифовальные цеха?»

Но понять логику чернышевского производства было невозможно. Ещё одна ужасная, омерзительная сцена подтвердила это. Во время послеобеденного перекура казнили Анания, китайского парня и Антона. Никто так и не понял за что. Трясину подморозило, припорошенный снегом ледок покрыл её. Первым в неё бросили Анания вместе с его коляской. Он, страшно исхудавший, вцепившийся в подлокотники коляски, истошно вопил, повторяя на алтайском, русском и казахском: «Я мальчик, я мальчик!» Коляска проломила ледок, удар страшной кувалды оборвал крик, и бурая жижа сомкнулась над головой юноши. Китаец до последнего отбивался от душегубов, брыкаясь и изгибаясь, но их лохматые лапы были сильнее; его швырнули вниз головой и двумя ударами заколотили в трясину, лишь голая нога его некоторое время дергалась над поверхностью. Антон принял казнь стоически, скрестив руки на груди и отдавшись палачам. От удара колоды он отвесно вошёл в трясину, словно клин несгибаемого человеческого духа.

Измождённая толпа заключённых следила за казнью молча, сил протестовать не осталось ни у кого. Когда Антон, этот странный человек, раздражавший Гарина своей холодной невозмутимостью, исчез в зловещей трясине, из глаз Гарина потекли слёзы. Ему стало стыдно своего высокомерия, своей душевной брезгливости. В слезах он ушёл с помоста к себе и, усевшись на деревянный обрубок, разрыдался. Казнь Анания и Антона заставили Гарина вдруг почувствовать и ощутить близость смерти.

«Она рядом… до неё один шаг, Господи… ну и что? Я готов, я готов, Господи… я прожил счастливую жизнь… даже слишком счастливую…»

Засыпая ночью с булыжником, Гарин видел теперь напротив себя тёмное пустое место. Недавно здесь, на старой соломе, лежал человек, задававший неудобные вопросы, на которые доктору так не хотелось отвечать. И этот удивительный человек исчез. Навсегда. И как спокойно принял он смерть! Это был большой человек.

«И я не разглядел его, не заметил…»

Тоска сжала сердце Гарину. Прижимая к животу горячий камень, он беззвучно заплакал.

«Он говорил со мной, говорил, хотел тепла и понимания, а я, свинья и сволочь, отнекивался, морщился, кривился, пропускал мимо ушей… я хуже скота… хуже этой трясины…»

Прошло ещё несколько дней. Больных было мало. И Альбина не требовала, чтобы доктор чистил столы. Гарин сидел в кабинете, курил найденные в кучах турецкие сигареты, листал беловоронью книгу, перекатывая в руках Матрёшкину жемчужину, периодически притаскивая с кухни себе для согрева раскалённый булыжник. Черныши на него не обращали внимания. Мороза никто из них не замечал, одежда у них не поменялась на зимнюю.

«Естественно, их и создавали для этого…»

Прошла ещё пара дней. Больные исчезли, никто за помощью больше не обращался. После гибели Антона Гарин словно душевно окостенел. Его больше ничего не пугало. И он перестал надеяться.

Однажды в наступающих сумерках Альбина вошла в кабинет доктора с горящей керосиновой лампой, поставила её на стол, приблизилась к сидевшему с книгой Гарину и, взяв себя за бёдра, произнесла:

— Ты ебать меня.

Доктор опешил и уставился на неё. Она, маленькая, длиннорукая и кривоногая, стояла перед ним в своей обычной позе. Сапфировые глаза смотрели пристально, не моргая. Оранжевый густо-маслянистый свет лампы отражался в них.

— Ты ебать меня, — повторила она, ткнула пальцем доктора в грудь, а потом себя.

— Зачем? — пробормотал Гарин, поднимая брови.

— Чтобы ребёнок, — произнесли маленькие губы, покрытые белым волосом.

Придя в себя, Гарин встал.

— Я не ебать тебя, — произнёс он, переходя на её грамматику.

— Почему?

— Я ебать свою жену.

Он произнёс это так, что Альбина замерла. Белая шерсть на её носу задвигалась, она заморгала часто и вдруг заплакала. Гарин никогда не видел плачущих чернышей. Тем более — альбиносов. Как и смех, это было похоже на непрерывное, сдерживаемое чихание. И слёзы обильно потекли из её необычных глаз.

— Тебя ебать твой мужчина, — успокаивающе сказал он.

— У меня нет мужчина! — выкрикнула она сдавленным голосом. — Никогда нет мужчина! Никогда!

— Почему? — спросил Гарин, понимая, что задаёт глупый вопрос.

— Потому что я белый. У белый нет мужчина. Никогда! У белый нет ребёнок. Никогда!

И новая волна рыдания сошла на неё. Скошенные, налитые силой плечи её затряслись, руки вцепились в бёдра, она слегка присела на своих смешных ножках. Слёзы лились потоком, блестели, исчезая в шерсти лица.

Гарин положил ей руку на плечо.

— У вас есть белые мужчины, альбиносы?

— Да.

— Найди себе такого мужчину. И будет от него ребёнок.

— Нельзя! Ребёнок белый, не чёрный.

— Необязательно. Он может родиться и чёрным.

— Мне нельзя ребёнок! Наш мужчина не ебать меня. Никогда!

Она выхватила из кожаных ножен небольшой каменный нож и приставила Гарину к горлу:

— Ты ебать меня! Ты ебать меня!

Гарин искренне развёл руки в стороны:

— Я… не смогу.

— Ты ебать меня! — сильнее нажала она каменным ножом на горло.

— Убивай, — пробормотал Гарин и зло выкрикнул: — Убивай!

Секунду она буравила его взглядом мокрых глаз, потом отшвырнула нож, рухнула на пол и забилась на нём в своем хрюкающем, пыхтящем рыдании. Гарин опустился на колоду и сидел, собираясь с мыслями. Но их трудно было собрать. Нарыдавшись, Альбина подняла свой нож, вложила в ножны и снова встала перед Гариным.

— Оморот всё, — произнесла она.

— Что — всё?

— Оморот больше не надо. Работа больше нет.

— И куда… всех нас?

— Все умирать, — произнесли маленькие губы, покрытые белой, блестящей от слёз шерстью.

Гарин остолбенел.

«Умирать. Значит — убивать».

— Всех нас… убивать? — спросил он.

— Убивать.

— Когда?

— Завтра.

Волосы зашевелились у него на голове. Он выдохнул, приходя в себя, и спросил: