Владимир Сорокин - Доктор Гарин

— Смотрите на руки хирурга, фокусируйтесь только на работе рук. И тошнота пройдёт.

Самого Гарина тогда не мутило, но другим это помогло. Теперь же Гарин вспомнил слова преподавателя. В уродливом, зловеще-безумном мире, где его угораздило оказаться, нужно было на чём-то сфокусироваться, чтобы не сойти с ума и не впасть в отчаяние. И он сфокусировался на собственных руках, лечащих заключённых. Безусловно, он ещё и молился, иногда даже вслух, но молитва помогала недолго, а молиться непрерывно было невозможно. Когда же он смотрел на свои руки, обрабатывающие язвы, зашивающие раны, накладывающие повязки, внешний уродливый мир исчезал. Часто рядом с его руками были ещё одни — маленькие, проворные, покрытые белым волосом.

— В четыре руки играют пермяки, — повторял Гарин.

Альбина фыркала и непонимающе пыхтела шерстяным носиком.

Октябрь начался с оттепели. Морозы ушли, уступив место холодным проливным дождям. К счастью, минувшее лето да и август с сентябрём оказались относительно сухими. Цех иногда слегка подтопляло, под ногами у сидящих со своими деревяшками хлюпала вспучившаяся болотная жижа. Но через пару дней трясина оседала. В октябре же хляби небесные прорвались над Барабинским болотом. В цеху вода поднялась, валенки зэкам снова пришлось поменять на боты. Но и боты не спасали — их заливало. Заключённые перемещались, хлюпая чёрной жижей, волоча на себе комья грязи.

От проливных дождей в цеху стало сумрачно, люди впали в оцепенение, сидели за столами, поджимая ноги и вяло шлифуя деревяшки. Оранжевый свет керосиновых ламп освещал осунувшиеся, исхудавшие лица.

Гарин отсиживался у себя в «кабинете», пол которого, как и пол в бараке, был повыше и не подтоплялся. Впавшие в оцепенение позабыли про болезни и тупо шлифовали свои деревяшки. У Гарина выдались относительно свободными несколько дней, и помимо ежедневной самотерапии, сводящейся к перебиранию и аккуратному раскладыванию инструментов, лечебных средств и лекарств, он занялся рассматриванием беловороньей книги. Листая мягкие, потемневшие от времени страницы из телячьей кожи, он разглядывал рисунки, пытаясь понять суть. В книге не было ни одной буквы или слова, лишь попадались странные значки, что-то вроде пиктограмм. Расшифровать их было невозможно. Сами рисунки были исполнены мастерски, примитивизм в них сочетался с тонкой проработкой, что напоминало азиатскую или арабскую книжную миниатюру. Книга посвящалась Белому Ворону — божеству, которому поклонялись люди, одетые как охотники, хотя на них были не только звериные шкуры, но и штаны и что-то вроде невысоких кожаных сапог с завязками и круглые шапки. Большинство людей были бородатыми мужчинами с луками, стрелами, копьями и ножами. Но встречались и женщины с детьми. Они изображались голыми. В книге повторялся несколько раз один ритуал: ворону подносили какие-то дары, сокровища, кланялись, образуя круг, и одну из женщин наряжали белой вороной и пускали ей кровь. Ворон уносил дары, касался клювом крови, затем совершал полёт, переворачиваясь, умножая свои белые крылья, словно серафим, и указывал места скопления зверей, птиц и рыб. Так же указывал на водоёмы и огонь, на горы и пути в горах. Ворону поклонялись и просили. Несколько страниц последовательно изображали голого бородатого человека, совершающего подношение ворону; человек рисовал на земле круг, вписывал в него равносторонний треугольник, клал в один угол подношение, в другой лил кровь женщины, наряженной белой вороной, затем становился в свободный угол. Ворон садился в центр круга, забирал подношение, пил кровь и показывал просящему путь в горах к пещере.

Книга завораживала своей архаической чистотой и мастерством исполнения рисунков. Страницы были мягкими, шелковистыми, их было приятно трогать и перелистывать. Сам образ белого ворона очаровывал Гарина. Пропорции птицы были смещены: голова маленькая, одна лапа больше другой, крылья большие, подробно прорисованные, в момент «преображения» они множились, раскрываясь веером. Ворон прорисовывался чем-то белым, что не потемнело, как сами страницы, маленькие глаза его были розовыми, а когти — чёрными. В этом вороне не было ничего привычно угрожающе вороньего, зловещего, хотя клюв его слегка загибался на конце, а когти были длинными и острыми. Сидя на колоде в своём кабинете и рассматривая книгу, Гарин всё больше и больше верил ей.

«Это не просто картинки. Они поклонялись этому ворону, потому что он был на самом деле. И он помогал им в их жизни, на охоте, в поисках дичи, водоёмов и огня».

Там был и погребальный сюжет с участием белого ворона, которому тоже что-то дарили.

Гарин положил книгу на подстолье рядом с инструментами, мешочком с жемчужиной и лекарствами и каждый день брал в руки, перелистывал, гладил страницы, разглядывал красавца ворона и поклоняющихся ему людей.

Дожди перестали, снова похолодало и подморозило. Выпал первый снег. Справляя утром нужду на решётке, Гарин наблюдал падение снежинок. Кочки выбеливались, а тёмная болотная вода бесследно глотала снежные хлопья. Местами она подмёрзла, и белое стало робко проступать на ещё невидимом льду.

«Болото глотает. Не только людей…»

Рядом раздался знакомый спокойный голос:

Гарин обернулся. Сзади слева с приспущенными ватными штанами на своей ячейке сидел филолог Антон. Его лицо осунулось за эти месяцы, обросло клочковатой седой бородой, седые волосы отросли ещё длиннее, спутались грязными сосульками. Но глаза за стёклами очков были по-прежнему невозмутимы. То, что он продекламировал, было так неуместно, что Гарин со вздохом раздражения отвернулся. Вокруг сидели, испражняясь, измученные бессмысленной работой и чудовищной лагерной жизнью люди; страдающие поносом еле держались на загаженных бревнах. Филолог раздражал доктора. Гарин давно уже перестал отвечать на реплики соседа по нарам. В стоицизме и спокойствии доцента было что-то невыносимое. Засыпая после тяжёлого дня с горячим, прижатым к животу булыжником, Гарин неизменно сталкивался со взглядом Антона. Эти серо-сине-белёсые, мутновато-прозрачные, всегда неподвижные глаза в чём-то укоряли, над чем-то посмеивались, о чём-то мучительно напоминали.

— Ecce homo, — словно говорили они Гарину.

«Я знаю!» — хотелось выкрикнуть доктору, но он просто смыкал веки и засыпал.

Мороз внёс коррективы: обросшие грязью боты опять сменили на валенки. У чернышей стало что-то происходить. Они засуетились, активизировались и выглядели возбуждёнными. Цех пополнился новыми пленниками. Теперь их сажали за разные столы, без разбора, не обращая внимания на национальность. Бригады уплотнились. За каждым столом теперь теснились двенадцать, а то и шестнадцать заключённых. Малейшее недовольство каралось ударами молотков. Вместо двух надсмотрщиков между столами заходили шестеро и били нещадно. Больных у Гарина прибавилось — вдруг началась дизентерия, которой чудесным образом удалось избежать в летнюю жару. Гарин лечил её тем, что было, экономя, давая антибиотики малыми дозами и разводя в воде живородящий сорбент. Десяти стало очень плохо, их рвало и несло, они были не в силах доползти до решётчатой уборной, Гарин использовал любые пластиковые ёмкости, захваченные чернышами, поносом и рвотой провонял весь барак. На запахи черныши не реагировали, но терпеть больных долго не стали. Ночью их выволокли и затолкали в болото.