Кристина Далчер - Мастер-класс

— Да пошла ты со своей «Достойной семьей»! — злобно рявкнула я, обращаясь к радиоприемнику. Был самый разгар утреннего часа пик, и я, пробираясь в пробках, страстно мечтала поскорее избавиться от зрелища этих унылых металлических гробов, заполонивших шоссе I-66, и выбраться на извилистые, зато относительно свободные боковые дороги. Пока что потрясающие проекты Мадлен Синклер вывели мою семью на два новых уровня: я испытывала мучительный страх за свою младшую дочь, которая в настоящее время тряслась в желтом автобусе, в одиночестве направляясь в Канзас и пересчитывая телефонные столбы; а еще я испытывала новый приступ отвращения к собственному мужу.

Ну разве это не потрясающе? Нет? Тогда я просто не знаю, что значит «потрясающе».

Я с наслаждением выключила приемник, заткнув рот Мадлен Синклер, и стала думать о том, что скажу Оме, а также — и это, пожалуй, было гораздо важнее — о том, что мне хочется услышать от Омы. Ей явно есть что мне сказать, и я готова слушать. Во всяком случае, теперь мне казалось, что я к этому готова.

Был такой период, когда мы с Омой почти перестали разговаривать — я тогда была подростком, и мы с Малколмом ставили свои первые любовные опыты, кувыркаясь в его машине, совершив решительный шаг от «не больно-то и надо» к «и мы не хуже других». Вот тогда Ома как-то не слишком меня любила.

Я пыталась рассказывать ей, как было ужасно раньше, когда я, багровея от смущения, пыталась по настоянию нашего физрука делать колесо, как мои ноги чуть ли не с первого прыжка путаются в скакалке, как я шлепаюсь на задницу, не продвинувшись ни на одну клетку при игре в классики. Да можно было назвать любую игру, популярную на детской площадке, — салки, захват крепости, прятки, перетягивание каната, — и в любой я неизменно проигрывала. Я не приходила домой с ободранными коленками и разбитыми локтями, но до сих пор помню, как саднили те невидимые другим царапины и синяки, которые я получала в таких играх и которые для меня были вполне реальными травмами.

Моя мать, человек прямо-таки клинически чувствительный, лечила меня с помощью самого лучшего известного ей средства.

— Тебе вовсе не обязательно быть такой же, как они, Елена, — говорила она. — Ты по-своему намного лучше их. Ты же умница.

Да, и это было моим спасением.

Я всей душой впитывала ее похвалы, и каждый раз на моих губах появлялась затаенная улыбка, когда я первой заканчивала тест, подходила к учительскому столу и сдавала работу, а потом у меня оставалось еще полчаса свободного времени; и такая же улыбка появлялась у меня каждый раз, когда приходили отчеты государственной оценочной комиссии, в которых мои показатели Q-теста были выделены жирной линией и равнялись обычно 9,9. Я специально выучила несколько ругательств на латыни и на древнегреческом и пускала их в ход каждый раз, когда какая-нибудь из этих хорошеньких дур, что пользовались у мальчишек такой популярностью, шлепалась на задницу, задрав свою обворожительную юбчонку.

Но вскоре я сумела отыскать точку равновесия — объединилась с компанией других способных и хорошо учившихся ребят и постаралась одновременно с занятиями находить время для таких вещей, как макияж и модная обувь.

А еще завела отношения с Малколмом.

Теперь, когда Мадлен Синклер больше не лезла в мое личное пространство, автомобиль показался мне даже слишком тихим и очень уютным. Я подключила к телефону Bluetooth и попросила моего приятеля Сири сыграть мне что-нибудь бодрое. Сири провалил поставленную задачу и врубил «Радость» Люсинды Уильямс, что было просто отлично. Если нельзя что-то бодрое, пусть будет что-то яростное.

Уж ярости-то во мне хватало.

Дослушав, я тут же поставила песню на повтор, и когда Люсинда уже в седьмой раз рассказывала мне и миру, что направляется в Слайделл искать свою радость, я как раз свернула на подъездную дорожку у дома своих родителей и поставила свою «Акуру» рядом с их «Фольксвагеном».

В течение последних двух дней Малколм постоянно оказывался рядом со мной, стоило моим родителям позвонить мне, или наоборот, и сейчас мне прямо-таки не терпелось спокойно поговорить с ними безо всяких таинственных намеков и подтекстов.

День для начала ноября выдался довольно холодный, но все же было теплее, чем вчера. Однако промозглая сырость окутывала меня, словно ледяное одеяло, проникая сквозь поры внутрь, червем пробираясь даже в кости, и я чувствовала себя совершенно окоченевшей, когда поднималась по ступенькам знакомого крыльца.

— Ну, а я считаю: да пошли они к чертовой матери! — Это было первое, что я услышала из уст моей матери, открывшей мне дверь. И она с легким оттенком горечи пояснила: — Извини. У меня просто нет других слов для этих людей. А уж если бы ты слышала в субботу речи твоего отца! Он тут громы и молнии метал. У нас даже в доме потемнело, столько раз он выругался. Заходи, выпьем пива. Бабушка сегодня плохо себя чувствует, но, по-моему, она все равно захочет с тобой поговорить.

Надо сказать, Люсинда Уильямс здорово меня подвела. Мы еще и до кухни не добрались, а я уже совершенно раскисла, а потом и вовсе так разревелась, что папа, увидев мою красную распухшую физиономию, залитую слезами, тут же вскочил, усадил меня в свое большое кресло, налил в маленький бокал на два пальца Krauterschnapps и протянул мне. Жизнь была мне не мила, но знакомый аромат настоянных на сахаре трав и алкоголя на мгновение затмил все несчастья. Мама стояла рядом и гладила меня своими дивными руками с длинными пальцами так нежно, словно я любимый домашний зверек, уснувший у нее на коленях. На несколько мгновений мне даже показалось, что вернулись прежние, счастливые времена. И я, сознавая, что это ненадолго, все же наслаждалась каждой секундой.

— Хочешь остаться у нас сегодня? — спросила мама.

В ответ я кивнула и буркнула нечто нечленораздельное. Потом все же ухитрилась выговорить нечто относительно внятное:

— У меня завтра с утра аттестация преподавателей. Начало в девять.

— И ведь все, буквально все связано с деньгами! — сказала мама, явно продолжая некую недосказанную мысль. — Абсолютно все. Как-то раз, когда я еще преподавала, я подала в комиссию по аттестации просьбу о дополнительном финансировании. И знаешь, что мне ответили?

— Догадываюсь.

— У них и так перерасход на триста семьдесят пять процентов — вот что они мне сообщили! Иными словами, — и мама помахала рукой, как бы на прощанье, — денег у них больше нет. Оказывается, с 1970 года расходы на каждого ребенка увеличились на триста семьдесят пять процентов. А перед тем как я ушла на пенсию, пошли активные разговоры об установлении контроля над подобными расходами и о всемерном их сокращении. — Она закурила, не обращая внимания на предостерегающие вопли отца, жадно затянулась и, выдохнув целое облако дыма, продолжала: — В общем, однажды к нам на собрание явилась целая группа людей в строгих офисных костюмах, и они начали буквально забрасывать нас цифрами. Такой-то процент связан с ужасным домашним воспитанием, столько-то потрачено на каждого учащегося, а столько-то потрачено впустую — впустую ! — на зарплаты преподавателям, поскольку их ученики демонстрируют примерно одинаковые показатели успеваемости по всем предметам: и по математике, и по литературе, и по естественным наукам. Таким образом, заявили они, совершенно очевидно, что вся система образования не работает и проблема вырисовывается очень серьезная. Ну, а я, разумеется, являюсь частью этой проблемы.